— Немцы? — попытался угадать Ардов.

— При чем здесь немцы! — вспыхнул Петр Павлович. — Конечно, турки! Это и ежу понятно!

Илья Алексеевич совершенно ошалел от гипотез старшего товарища, из которых одна была фантастичней другой.

— Турки жаждут реванша, это очевидно, — решительно повел Петр Павлович. — Маски сброшены, они готовы на все. Взрыв на заводе ставит под угрозу план перевооружения армии. Действует глубоко законспирированная шпионская сеть. Имеются сведения, что Лундышев встречался с советником турецкого посла Али-Фероу-Беем.

У Ильи Алексеевича забрезжили первые догадки относительно того, откуда Петр Павлович черпает свои невероятные сведения и по чьим инструкциям ополчился на покойного капитан-лейтенанта.

— Обладая достаточными компетенциями в минном деле, Лундышев без труда спланировал диверсию в Сестрорецке, — продолжал между тем развивать свою гипотезу Жарков.

— Зачем же его устранили? — поинтересовался Ардов, сделав вид, что готов согласиться с версией, исключающей самоубийство.

— Заметали следы! — мгновенно ответил Жарков.

Принесли десерт. Петр Павлович опрокинул рюмку коньяку и прикрыл глаза. Илья Алексеевич снял пробу шарлот-глясе. Внезапно рядом разразилась надрывным лаем какая-то беспокойная собачонка. От неожиданности сыщик вздрогнул, рот обожгло перцем, а из глаз выкатилось по слезинке; он невольно сделал несколько шумных вздохов, чтобы унять накативший зуд и раздражение.

— Опрокинулся? — с болью спросил Петр Павлович, имея в виду изменившийся вкус кушанья, который из-за лая дворняги превратился из сладкого в едкий.

Взгляд криминалиста наполнился искренним состраданием. Он был осведомлен об этом невероятном свойстве товарища: некоторые звуки Илья Алексеевич воспринимал не только в особых цветах, которыми окрашивалось окружающее пространство, но и нередко буквально чувствовал на языке. Сопутствовали этому и обонятельные галлюцинации. Например, при разговоре с приставом Троекрутовым Илья Алексеевич всегда ощущал запах прелой листвы, а голос самого Жаркова как правило оставлял на языке сыщика оттенок жженого сахара.

— Ничего, — отозвался Ардов, рассасывая пару пилюль, извлеченных из колбочки под манжетой.

Половой уже прогнал вздорную собачонку и явился к столу с извинениями. Ардов попросил воды и вернулся к беседе:

— Имеются показания, что в обществе и Чептокральского, и Лундышева был замечен некий одноухий господин.

При упоминании одноухого Жарков весь собрался и даже на мгновение замер. Правда, тут же сумел взять себя в руки и придать положению тела непринужденный вид.

— В день убийства этот Одноухий сообщил капитан-лейтенанту о посетителе в его доме. Зная о ревнивом нраве Лундышева, он рассчитывал, что любовник не получит пощады. И преуспел.

— Любопытная версия, — скривив губы, отозвался Жарков. — Если согласиться, что Лундышева никто не убивал, стало быть, ваш махинатор и самоубийство ему подстроил? Как же-с, позвольте полюбопытствовать? Гипнотизмом на капитана действовал?

— Смерть Лундышева не входила в планы преступника, — запивая горечь принесенной водой, ответил Илья Алексеевич. — Лундышев стал невольным орудием. И застрелился, ужаснувшись содеянному.

Жарков шумно запыхтел, не желая признавать версию коллеги.

— Лундышев неоднократно посещал Сестрорецк, — продолжил он гнуть свою линию. — И встречался с инженером военного завода Гольцем. О чем говорили — никто не знает. Думаю, и этот Гаген-Торн замешан в диверсии. Пожалуй, он сам и отправил Лундышева домой раньше времени. Ардов, мы должны распутать этот заговор!

Ардов с сожалением посмотрела на товарища.

— Петр Павлович, я намерен нанести визит полковнику Мосину[51]. Вы не желаете составить мне компанию?

Жарков замолчал, желая, видимо, понять, нет ли подвоха в этом приглашении.

— Мосин — директор Сестрорецкого завода, — напомнил Илья Алексеевич. — Вы сможете задать ему любые вопросы.

В предложении сыщика имелись резоны. Петр Павлович согласился.

— Турецкая угроза! Турецкая угроза! — кричал мальчишка-газетчик на площади у Семеновского моста, размахивая газетными листами. — Россия падет под натиском Порты!

Прохожие охотно клевали на сенсационную новость и, быстро просмотрев купленную газету, тут же принимались спорить, у кого больше шансов на победу.

— Вы какой позиции придерживаетесь, Оскар Вильгельмович, — обратился к старшему помощнику Троекрутов, — будет у нас новая война с туркой или еще подождем?

Чины полиции размеренно двигались по набережной к Апраксину переулку, где обыкновенно обедали в славной армянской харчевне: Оскар Вильгельмович особо ценил долму, а Евсей Макарович пристрастился к кюфте, которую там готовили по старинному рецепту из говяжьего фарша, доведенного до состояния крема особыми деревянными молотками.

— Я так полагаю, Евсей Макарыч, что, ежели государь соизволит, дадим хоть кому прикурить, — обтекаемо и в то же время с умелым патриотическим оттенком высказался штабс-капитан.

— А я вот думаю, хорошо бы не воевать, — погрустнев, высказал свою позицию пристав. — Это только на учениях у вас выйдет выбить у противника ружье при рукопашной схватке… В бою ни за что не выбьете, даже пытаться не следует… — задумчиво проговорил Троекрутов, словно вспоминая атаку на редут при Шейново в декабре 1877-го, за которую получил латунную ленту «За отличiе» из рук легендарного полковника Панютина. — В рукопашном бою даже у самого слабого противника мускулы делаются как железо! Черт знает отчего… со страху, что ли?..

Свернули в Апраксин переулок, миновали рыбные ряды, пошли вдоль выставленного прямо под открытым небом товара — семена, посуда, полотно, железо, обивочные ткани, кожевенный и суровский товар[52].

— И ударом шашки вы никак не отстраните неприятельского штыка от себя… Это все выдумки… — Как видно, Евсей Макарович начал потихоньку расходиться, вспоминая молодые годы. — А колоть надо в лицо или в правый бок, грудь штыком ни за что не пробьете, нечего и пытаться. И после удара сразу на себя тяни, и тут же — второй удар, — он даже показал, каким движением следует наносить удар противнику. — Да поглубже первого, чтобы шейкой штыка уж наверняка с ног сбить. Сам не проткнешь, тебя проткнут — тут уж… кто расторопней… — Пристав опять погрустнел. — Война она зевак не любит…

Армянская харчевня воткнулась между мебельным магазином и лавкой с зеркалами. Пристав остановился перевести дух и протереть платком внутреннюю сторону околыша фуражки.