– Очень трогательно, – замечает она.

– Да, – соглашается полковник.

– Как приятно видеть, когда один человек беспокоится о другом. Жаль, что мы сначала не добрались до тебя. Он бы всё ради тебя сделал.

– Чего ты больше всего боишься, мальчик?

Я молчу.

По крайней мере, мне так кажется.

Проходит целая вечность, прежде чем полковник снова спрашивает:

– Где ты хранишь свои секреты, парень?

– У себя в штанах, – смеюсь я.

– Под кроватью? У тебя под кроватью что-то лежит?

– Что? Ночной горшок? – хихикаю я. Я не могу остановиться.

Полковник улыбается, его тяжёлая рука лежит у меня на колене. Он покачивает головой в такт движению экипажа, словно марионетка.

Мне кажется, я опять сплю, когда женщина вдруг говорит:

– Ты должен понять, Атан, что мы многое поставили на карту. И дело не в предательстве. Мы должны знать то, что известно тебе, и мы это выясним. Хочешь ты того или нет.

Я знаю, что мы долго едем в экипаже, грохоча по улицам, проезжая мимо домов, снега на тротуаре, снова дверей и тротуаров. Голоса то стихают, то снова начинают звучать громче.

– Он спит, – говорит Блэйд.

– Мы должны её заполучить, – отвечает женщина.

Экипаж сворачивает направо.

– Думаешь, ему многое известно? – спрашивает она.

– Достаточно, – отвечает Блэйд. – Больше, чем кому-либо другому.

– Как нам это узнать?

Мы сворачиваем налево. Воцаряется долгое молчание. Кажется, я снова заснул.

– Я знаю. Я знаю, как мы это сделаем, – наконец с улыбкой отвечает полковник.

Кажется, я ничего не говорю.

Это совершенно точно.

Мне снятся лисы, кусающие за шею кур. Куры одеты в платья. Они бегают, смеются и играют с лисой, прежде чем она их убьёт. Они бегают и бегают кругами. Я пытаюсь остановить лису, поймать её, но она поворачивается ко мне и открывает пасть.

Я просыпаюсь.

Под ухом у меня не подушка, а нечто зловонное, у меня на плечах – не одеяло.

Я поворачиваюсь, и у меня тут же начинает раскалываться голова.

Это не дом.

Неужели конюшня?

Я пытаюсь сесть, но что-то меня удерживает, и я понимаю, что привязан к лавке, мои руки онемели, и я не чувствую ног.

Возможно, это не конюшня.

Наверху, под коньком крыши, через отверстие в сломанной черепице проникают лучи утреннего солнца.

Наклонив голову, я оглядываю комнату. Вероятно, это мансарда: здесь нет окон и мебели. И лестницы тоже нет. В комнате очень холодно.

Как же это могло случиться? Я пытаюсь вспомнить. Зал для приёмов, допрос, ужасное путешествие в экипаже, женщина с острым лицом, собака.

В ноздрях у меня по-прежнему стоит запах рвоты. Они опоили меня: наверное, добавили что-то в чай, и теперь я совершенно разбит. Моя одежда испорчена, и я даже не знаю, где нахожусь. Я не помню, что именно им сказал. Меня снова охватывает ужас. Как будто что-то уже случилось или вот-вот случится, а я не могу этому помешать.

Внизу раздаются голоса и скрежет металла по дереву.

– Давай-ка на него посмотрим, – говорит знакомый голос.

Рядом с лавкой дрожит пол, и у моих ног из люка возникают две фигуры.

Я закрываю глаза, притворяясь спящим.

Это полковник и другой мужчина. Возможно, один из гостей из зала для приёмов.

Они стоят по обе стороны лавки и смотрят на меня.

– Жалкое зрелище, – наконец произносит полковник.

Его спутник согласно кивает.

– Что ты будешь с ним делать?

Полковник поворачивает мою голову. Я держу глаза закрытыми.

– Ещё не знаю, – отвечает он. – Но у меня есть парочка идей.

Другой мужчина смеётся.

– Поступишь так же, как с тем аукционистом?

Блэйд щёлкает языком.

– Может быть, и так.

Их башмаки грохочут по доскам и по ступенькам лестницы, и я прислушиваюсь к удаляющимся шагам, пока они не начинают стучать по каменному полу первого этажа. До меня доносится какое-то бормотание, дверь захлопывается, и вскоре в доме становится тихо. Настолько тихо, что я начинаю подозревать, что внизу кто-то сидит и ждёт. Но потом свет наверху тускнеет, мой мочевой пузырь переполняется, и я решаю, что в доме никого нет.

Они ушли.

То ли потому, что хотят как можно скорее сбежать отсюда, то ли потому, что уверены, что я не смогу этого сделать.

В голове у меня немного прояснилось. Но руки совершенно онемели, и я начинаю медленно шевелить ими, подёргивать локтями и вертеть запястьями, пока в руках не начинается жжение.

Не прекращая крутить руками, я обнаруживаю, что они привязаны к лавке. Я вытягиваю одну руку, и вторая тут же ударяется о дерево у меня под ногой. Если я вытяну одну руку, то и вторая немного освободится, поэтому я свожу лопатки вместе и соединяю руки, пока верёвка не ослабевает.

Когда мы были маленькие, Полли связывала мне руки тесьмой из лавки, и я учился освобождать их за несколько минут. Это развлекало меня, а Полли ужасно сердилась, что не может заставить меня не мешаться у неё под ногами.

Теперь я делаю то же самое, прижимая большой палец к ладони, пока рука не становится такой же узкой, как запястье, и легко выскальзывает из узла. Верёвка падает на пол, и вторая рука освобождается.

Я сажусь и развязываю оставшийся узел. Освободив руки, я тут же развязываю верёвку и растираю лодыжки, пока ноги снова не начинают шевелиться.

Если я хочу сбежать, то должен сделать это как можно быстрее, потому что в памяти всплыли вчерашние слова полковника: Я знаю, как её достать.

Он знает, как заставить меня признаться и отдать ему чертежи.

И я боюсь, что он это сделает.

Я шлёпаю босыми ногами к стене. Прямо надо мной находится дыра в крыше, а за ней тёмное небо, откуда летит водоворот снежинок. Я бесшумно переношу лавку и ставлю её прямо под дырой.

Когда я встаю на лавку, в доме раздаётся какой-то треск, и я замираю, прислушиваясь, но слышу лишь крысиную возню. Упираясь пальцами в стену, я балансирую на лавке и высовываю голову в отверстие. Я почти ничего не вижу из-за метели, и вскоре снег густо облепляет мои ресницы. Держась за обломки черепицы, я подтягиваюсь наверх, пока мои голова и плечи не оказываются снаружи на ветру. Мне и так очень холодно, а ветер ледяной, и мне ужасно хочется вернуться и попытаться найти другой выход.