Но возможно, внизу кто-то есть.

Я протискиваю через дыру колени и усаживаюсь боком на крыше, глядя на кружащийся снег.

Я сижу так целую минуту, пытаясь понять, где нахожусь. Кажется, справа я вижу церковную башню. А те тёмные очертания слева – скорее всего, вершина восьмиугольной часовни. А может быть, дерево.

Я ложусь на спину, провожу руками по крыше и обнаруживаю, что прямо надо мной находится конёк, до которого я смогу дотронуться, если упрусь ногами в отверстие и как следует потянусь.

На крыше очень холодно, но мои пальцы хватаются за черепицу конька, и, думая о своей семье, я подтягиваю тело на самую вершину, а потом соскальзываю с другой стороны, прислонившись спиной к трубе подальше от ветра. Натянув пониже рукава, я поднимаю воротник куртки и горблюсь, чтобы защититься от холода. Здесь я чувствую себя в большей безопасности. По крайней мере я смогу увидеть в отверстие, если кто-то вдруг придёт за мной, и я не думаю, что существует другой способ подняться на крышу.

Но можно ли с неё спуститься?

Я отползаю от трубы и исследую крышу. Снег летит прямо на меня, слепя глаза и падая за шиворот, но я ползу по шиферу, пока не добираюсь до маленького квадратного плоского участка. Перебравшись на него, я вижу другую крышу. Она больше и ниже, и внезапно меня осеняет.

Нью-Кинг-стрит! Рядом с домом мистера Каца. Я совсем рядом, однако несколько лет назад я уже застревал здесь и по опыту знаю, что с этих крыш спуститься не так-то просто, поэтому мы с Тодом стараемся их избегать. Я прижимаюсь к крыше и пытаюсь мысленно воссоздать карту улиц.

Рядом должна находиться ферма со стогами, где я раньше покупал сено для дядиных лошадей, и у меня такое чувство, что я совсем близко.

На ферме тоже есть лошади, несколько коров, и я уверен, что там есть и навозная куча. Там должна быть навозная куча.

Порывы снежного ветра снова налетают на крышу, я поворачиваюсь к ним спиной и на мгновение теряюсь: теперь я не могу сообразить, в какую сторону идти. Я шатаюсь из стороны в сторону, ослеплённый снегом, мои руки так заледенели, что я их совсем не чувствую, а ноги горят от прикосновения к холодной черепице. Мой мозг тоже, кажется, замёрз, и мысли еле движутся.

С моего чулка откалывается сосулька и скользит вниз, отскакивая от края крыши.

Я жду, когда она ударится о землю, но не слышу стука.

Либо здесь так высоко, что звук просто не достигает моих ушей, либо внизу есть что-то мягкое.

Я опускаюсь на колени и вглядываюсь в метель. Одни смутные очертания и звуки.

Лошади? Неужели это лошади стучат копытами в конюшне?

А вон та гора, покрытая снегом, – неужели это стог сена или навозная куча?

Я принюхиваюсь, и кроме снега и печной сажи чувствую запах лошадей.

И я прыгаю.

Я лечу через метель, и у меня вдруг появляется мысль, что я уже умер.

Это всё, о чём я успеваю подумать.

– Уф!

От удара у меня всё болит. Я открываю глаза и смотрю на тёмный снег.

Значит, я не умер. Я медленно поворачиваюсь и двигаю руками и ногами. Ничего не сломано. Под пальцами хрустит снег, а под снегом – солома.

Замёрзшая солома, но тем не менее солома.

Я жив.

Я всё ещё жив.

Я перекидываю ноги через край и соскальзываю на землю. Никогда грязь во дворе не казалась мне столь приятной, как теперь, когда я стою здесь, прислоняясь к стогу, вдыхая густо пахнущий стойлом воздух, и мысленно благодарю Тода за минуты и часы, проведённые в падениях с крыш, после которых мы остались в живых. А потом я выхожу на замёрзшие колеи и бегу к воротам.

В ледяной темноте я карабкаюсь по водосточной трубе позади нашего дома и залезаю в окно комнаты Битти. Внутри ещё темнее, чем на улице, и сестры там нет. Я кладу ладони на постель: она всё ещё тёплая. Я поднимаю с пола бумажную птичку. Она идеально сложена.

Пройдя по тёмной лестнице, я тихо спускаюсь вниз в свою комнату. Моя старая одежда лежит на месте: она сухая и чистая, в отличие от той, что сейчас на мне, поэтому я снимаю когда-то красивую куртку, рубашку и штаны со следами рвоты и вскоре уже стою в своём старом шерстяном пальто.

После этого я выхожу на лестницу и проверяю гостиную. Ставни по-прежнему подняты, и от снега в комнате светло, но она совершенно пуста. Нет дремлющей в кресле бабки и всех остальных. Я ощупываю каминную решётку – холодная. Значит, сегодня здесь никого не было. Я засовываю руку за часы и вижу, что сфера всё ещё там, тёплая, округлая и гладкая.

Но где же все?

Где мама?

Где Полли?

Где Битти?

Лавка закрыта, а плита в подвале почти остыла. Все тарелки убраны, как будто сегодня не готовили. С двери исчезло большое мамино пальто, а у камина не видно лучших башмаков Полли.

Хотя в доме темно и холодно, я продолжаю искать, как будто могу найти родных в буфете или под столом.

Тишину нарушает лишь тиканье часов. Я никогда не замечал, что в доме может быть так тихо. Я пытаюсь успокоиться. Чертежи наверху за часами. Моя тайна в безопасности. Но тишина в доме пугает меня.

Где же они? В церкви? Тогда бы они не взяли Битти, потому что никто, кроме меня, не может нести её так далеко.

Я знаю, как её достать.

Дрожа от страха, я отпираю засов на задней двери и выхожу в ночь.

Я прохожу мимо непривычно тихого курятника и встаю на ящик, прислушиваясь. На этот раз я уверен, что здесь никого нет и полковник не прячется внутри. Перебравшись через сарай с углём, я спускаюсь на улицу и крадусь к «Грифону».

Дверь слегка приоткрыта, и из тёплой, освещённой жёлтым светом комнаты доносится мамин смех. Совершенно бесшумно я переступаю через порог. За столиком, где я впервые увидел полковника, сидят мама, бабка и Битти. Я бросаюсь к ним. Я так рад, что они в безопасности, что даже не успеваю оглядеться по сторонам.

Я замираю на месте посреди комнаты.

В конце стола сидит полковник, щёлкая пальцами грецкие орехи.

Он смеётся и что-то наливает им в кружки из кувшина. В пламени свечи поблёскивает его золотой зуб.