Консуэло, деточка моя дорогая, моя любимая, Консуэло, мой певучий родник, Консуэло, мой сад и моя прерия, мне грустно до невыносимости. Столько, столько любви прилило к сердцу.

Понимаешь, моя Таволга, я был в разлуке с тобой три долгих года. Это было похоже на изгнание. Я прекрасно знал, что люблю тебя и никого больше в мире не люблю. Деточка, я слеплен из того же теста, что и ты, и не умею менять дома. Консуэло, Консуэло, я не мог представить своего дома без тебя, старости без тебя, зимнего вечера без тебя. Консуэло, благодарю вас всем своим существом, сердцем, костным мозгом за то, что вы так крепко держитесь за меня, вцепились, как маленький упрямый краб. О, Консуэло, без вас у меня не будет старости. Потерять вас – значит умереть. Консуэло, вы спасли меня, отказавшись со мной расстаться.

Конечно, абрикосик, вы мне делали больно. И часто очень сильно. Но как прочно это забыто. Я помню только ту боль, которую причинил вам я. О ваших слезах, Консуэло. О ваших одиноких ночах, Консуэло. О вашем ожидании, Консуэло. Консуэло, на этом свете я люблю только вас и благодарю вас за то, что вы знали, что я вас люблю.

Консуэло, вы нужны мне седая, возле меня, чтобы умереть. Консуэло моей вечности. Консуэло, которую дал мне Господь, потому что мы муж и жена. Консуэло, единая плоть, Консуэло, без которой я теперь не могу обходиться в своих снах. Консуэло, я был капитаном твоего сна. И теперь, когда я состарился, я знаю, что не было в моей жизни лучших странствий, чем ночной путь вдвоем к божьему подарку – утру. Детеныш моих слез, долгих ожиданий и наших пробуждений тоже, – и ночей в твоих объятьях, словно в глубинах морской зыби, неизменной навек, где мне открывалась такая подлинность истины, что теперь, когда я во сне один, я зову на помощь.

Я состарился, осиротел, у меня нет любимой сестры, нет детей, мне не хватает вас в стольких обличьях этого мира. Я боюсь за вас, боюсь за себя, боюсь звезд, ночи, моря, революций, войн, забвения, предпочитаю умереть, умереть мгновенно, чем не знать, где вас искать. Я слишком стар, чтобы бегать, слишком стар, чтобы вечером ждать, слишком стар, чтобы ловить у окна малейшие шумы улицы, когда вы запаздываете, слишком стар, чтобы вас, пускай всего лишь на час, потерять среди миллионов и миллионов жителей этой поганой планеты, где я – ожидая – настолько несчастен.

Мне немедленно необходим рай, где было бы все надежно. Где было бы все неизменно навек. Где ваш голос оставался бы ровным, где он больше не грозил бы измениться. Где вы больше не были бы рассеянной, спешащей, смущенной. Золотая моя жатва, мне очень, мне до крайности необходимо, чтобы я был сложен в ригу возле вас, когда буду возвращен в дом. Хватит с меня, любимая, дождей на улице, множества толп, множества мужчин и множества женщин, я хочу быть собой, быть с тобой и, наконец, отдохнуть.

Я живу в лагере в дощатом бараке. Спим втроем в одной комнате. У меня нет норы, нет убежища хотя бы на час. Палит жара, медленно разгуливают песчаные смерчи, похожие на тяжелые башни. От слепящего солнца у меня болят глаза. Полет меня изнуряет, уже не по возрасту. Я устало тащусь на буксире огромной толпы великого исхода, и все мои старые раны болят сильнее, чем когда-либо. Таволга моя, кто догадается об этом, если не вы, чтобы меня немного пожалеть? Деточка моя, как бы мне хотелось подойти к тебе. Ты бы меня узнала и сняла грациозно кувшин с плеча, чтобы меня напоить. Консуэло, я тебя жажду.

Даже час еды для нас не оазис. Выстраиваемся с котелками в очередь перед американскими бадьями. Повар-американец отмеряет тебе твою порцию мяса, конфитюра, овощей – все разом, и ты садишься, скрестив ноги, все это жуешь, ни тебе стола, ни застолья с песнями, ни ритуала вина, хлеба, кофе. Я муравей среди муравьев, насекомое среди насекомых, мне ничего не услышать, нечего рассказать. Я тоскую по родине, она в тебе.

Три дня тому назад я мог убиться. Познакомился с очень редкой штукой во время полета, несмотря на весь мой опыт, такого еще не испытывал. (Рассказать тебе не могу.) В общем, смотрел на землю, в которой предстояло устроить себе дыру. Не чувствовал ни страха, ни сожаления. Подумал: на свидание я приду первым. Буду терпеливым, буду ждать тебя в вечности и навек. Консуэло, я не могу уже ни сомневаться, ни бояться. Мне как будто сто тысяч лет, и мне нужен только покой. Мне нужна ты. Консуэло моих седых волос, пусть снег лет укрывает нас вместе, и мои седые волосы сплетаются с твоими, такими же седыми. Ты научила меня совместному сну, ты знаешь об этом? Теперь меня нужно научить стареть. Кто знает, может, и это чудесно?

Консуэло, Консуэло, я кричу тихо-тихо. Мне нужно, чтобы меня утешили. Научили. Вели за руку, Консуэло. Для тебя я малый несчастливый ребенок.

АНТУАН

Пиши в Алжир, дойдет скорее, мой адрес меняется так быстро.

Доктору Жоржу Пелисье

17, ул. Данфер-Рошеро

Алжир Северная Африка

100. Консуэло – Антуану[222]

(Вашингтон, июнь 1943)

Мой волшебный краб,

Мне выпал счастливый случай, один из тысячи, отправить вам свое письмо. Через час я еду в Нью-Йорк, пошлю это письмо Понтону[223], а он передаст его своему приятелю, который отправит вам! Каждый раз, когда я вам пишу, я думаю: это письмо дойдет. Но я, по крайней мере, говорю с тобой, пусть ты меня не слышишь (как всегда). О, сердечко (сердечко Мадам), как оно мало! Мой дорогой, мне хотелось бы стать ручейком среди ваших песков, чтобы освежать вас. Для меня существуете только вы. Хочу, чтобы вы были целы, горды, полны сил. Знаешь, Папусь, Рушо (Андре) сказал мне: «Говорю вам совершенно серьезно, его «Каид»[224] лучшее, что я когда-либо читал, это пища завтрашнего дня!» И он говорит это всем своим друзьям. Он повторяет мне: «Он вернется, он обязательно к вам вернется. Разве сможет он где-то быстро вырастить другую Консуэло, а эта уже посажена, ухожена, подстрижена. Он непременно вернется собирать жатву».

В Вашингтоне дикая жара. Пока не знаю, где буду купаться летом. Может быть, только на Бикман Плейс, в ванне. Когда я уезжала из дома с Ганнибалом[225], мне было грустно, дождь, такси! Прощание с Ружмоном и маленькой Пеггин Гуггенхайм[226] (падчерицей Макса Эрнста). Я переехала в отель Наварро[227]. Но две комнаты в отеле, несмотря на оживленный район Центрального парка, были тюрьмой после дома на Бикман. Тебе он не нравился, потому что мы приехали из Нортпорта[228]. Но я, как птенчик, искала, искала и нашла гнездышко на реке, где устрою для тебя комнату с твоими костюмами и старыми ботинками. Я наняла квартиру без мебели, но на восемнадцатом этаже, очень светлую, с кухней больше гостиной. Огорчение у меня одно: я не могу сразу же в ней приготовить для тебя еду. Я навестила семейство Вертес[229], попросила научить меня