Музыка с искусством прошли хорошо. Английский – отлично.

С математикой получился сплошной позор.

Наконец наступила очередь истории.

На историчке была грифельно-серая блузка и болотно-зеленая кофточка. Прежде чем задать вопрос, она смерила меня бесконечно долгим взглядом поверх очков. Я перестал дышать; казалось, я слышу вой койотов и шуршание мотающихся по пустыне шаров перекати-поля.

– О чем бы ты хотел побеседовать? Есть предпочтения? – прошипела она.

– Ну… э-э-э… Возможно, искусство убеждения можно было бы связать, например, с… итальянской пропагандой после завоевания Ливии.

– Значит, ты готовил тему завоевания Ливии?

– Да.

– Хорошо. Поговорим о Второй мировой войне.

Я не готовил тему завоевания Ливии; наоборот, как раз ее я знал хуже всего, однако был уверен: она ни за что не спросит меня по этой теме, если скажу, что приготовился. Но Вторая мировая, конечно, тоже… Что я вообще про нее знаю?!

– В каком году Гитлер объявил войну России?

Катастрофа.

В ушах звенел белый шум.

В голову бились космические лучи.

Так. Гитлер. Россия. Гитлер – значит Германия. Россия – значит Россия. Вторая мировая: 1939–1945. Германия, разумеется, против России. На несколько секунд мой мозг превратился в этакую шоколадную фабрику Вилли Вонка – песнопения умпа-лумп и потоки сахарной ваты. И вдруг – вспышка, озарение: я вспомнил разговор. Витто. Мероприятие по безопасности на дорогах. Беседа о совпадениях. Число. Сто двадцать девять. Гитлер и Наполеон делали одно и то же с разницей в сто двадцать девять лет! Что там База говорила? Наполеон двинулся на Россию в 1812-м. Значит, Гитлер сделал это через сто двадцать девять лет. Ладно, теперь осталось сложить 1812 и 129. Но как, без калькулятора?! Тут же вычислений немерено!

– Маццариол? – позвала Тассо.

– Да?

– Я жду.

– Сейчас.

Так. 1812 плюс 129, блин. Спокойно. Будем рассуждать логически. Спокойно. 1812 плюс 100 будет 1912. 1912 плюс 20 будет 1932.

– Маццариол! Мы не можем тут сидеть весь день. Когда. Гитлер. Объявил. Войну. России.

– Да, сейчас, еще секунду!

1932 плюс девять, 1932 плюс девять, 1932 плюс девять… 1943? Нет, 1941!

– Маццариол, не…

– В тысяча девятьсот сорок первом, – сказал я.

Историчка подалась назад, едва заметно округлив глаза; по губам пробежала легкая рябь, которая так ни во что и не переросла (и уж тем более – в улыбку).

– Продолжай, – сказала она.

И тут я, воодушевившись своими гениальными логическими и математическими выкладками, развернулся. Не то чтобы я так уж много знал, однако, претворяя в жизнь папин совет и собрав всю свою наглость, принялся безудержно нанизывать друг на друга все известные мне события и факты, которые хоть каким-то боком можно было привязать ко Второй мировой. Я так тараторил, что никто, включая Тассо, не мог прервать меня, чтобы задать еще какой-нибудь вопрос. В конце концов она подняла ладони, как бы сдаваясь, и, слегка прикрыв глаза, произнесла:

– Хорошо, Маццариол, хорошо. Все. Достаточно. Можешь идти.

Я поднялся, вышел из класса с высоко поднятой головой, как диплодок, и спустился во двор. Жизнь казалась огромным клубком радости и веселья, который мне предстояло распутывать.

* * *

Потом пришел июль. А июль означал море.

* * *

Каждый год мы проводили на море три недели. В одном и том же кемпинге, на одной и той же площадке, в одном и том же шестиместном доме на колесах.

Программа отдыха семейства Маццариол выглядела следующим образом. В десять подъем, поход на пляж, полчаса на намазывание кремом от загара, затем купание. Возвращение в фургон к полудню, обед в час. Обед готовился по очереди; в субботу, когда очередь падала на Джо, ели пиццу, а в воскресенье каждый втайне надеялся, что случится чудо и кто-нибудь другой добровольно встанет к плите. До трех пополудни – тихий час. Правда, в присутствии Джованни отдохнуть по-настоящему было невозможно, так что мы просто ждали, когда наступит время снова мазаться кремом и идти в бассейн, где разрешалось оставаться до пяти. Дальше – полдник, фрукты-хлеб-нутелла, снова крем и поход на пляж. В семь часов – душ, ужин, танцы для постояльцев (без нас) и развлекательное представление для постояльцев (тоже без нас). В десять – мороженое. Фургон, пижама, баиньки. Дни проходили по одной и той же схеме, но благодаря Джованни никогда не повторялись.

В тех краях восемьдесят процентов отдыхающих были немцы. И там я научился говорить: «Die Katze in der Kühl» (кот в прохладном месте) и «Meine Kuli ist rot» (моя ручка красная).

Немцы…

Интересный народ.

У нас в кемпинге они постоянно торчали на своих площадках или в фургонах, тоннами поглощали нутеллу, гектолитрами – пиво и непрерывно мазались кремом от загара. Дети гоняли на велосипедах без педалей – на велосамокатах – и, поскольку им не разрешалось купаться в море, плескались в бассейне даже в неположенные часы. Помню, с каким изумлением я наблюдал, как немцы садятся ужинать, когда мы еще только полдник заканчивали. Они произносили страшно длинные слова, а еще в каждом семействе кто-нибудь обязательно носил футболку с игроком национальной сборной. Из наших соотечественников мне запомнилась семья с мальчиком лет девяти, который целыми днями стрелял из игрушечного ружья неизвестно во что, а ружье при каждом выстреле говорило «огонь», и девочкой, которая с явной гордостью расставляла перед дверью фургона полный набор садовых гномов.

* * *

То лето было отмечено тремя значимыми событиями.

* * *

Первое произошло однажды вечером, во время одного из тех кошмарных представлений, что нам устраивали аниматоры. Впрочем, в тот вечер все было немного менее кошмарно, чем обычно. Спектакль по мотивам «Короля Льва». Так что мы даже пришли (Кьяра, Аличе, Джо и я) и уселись в первом ряду. Из сотни мест девяносто шесть занимали белокурые тевтонцы, четыре – жгучие брюнеты ордена Маццариол. Несмотря на подавляющее большинство иностранных постояльцев, представления упорно давались на итальянском языке, и потому девяносто шесть немецких блондинов попеременно глядели то на сцену, то на брюнетов Маццариол, чтобы понять, когда смеяться или аплодировать.

В какой-то момент – на сцене как раз разгорелась борьба между Скаром (не тем, который мой друг, а из мультика) и Симбой – я вдруг заметил, что Джо, еще секунду назад сидевший рядом со мной, исчез.

Я потряс за плечо Кьяру:

– Слушай, Джо куда-то испарился!

– И где он?

– Понятия не имею!

Кьяра вскочила, озираясь по сторонам, и тут немцы засмеялись. Я сначала решил, что они ошибочно интерпретировали ее действия как сигнал; но нет, дело было не в этом. Аличе сообразила первая.