сосредоточиться, чтобы пользоваться собственными голосами? – спросила я, снова зажмуриваясь. – Это невыносимо: мы всё повторяем друг за другом».

«Хорошо. – Фредерик вздохнул. – Сфокусируйся на своём голосе, но не слишком сильно. Чтобы вернуть мне воспоминания, понадобится наивысшая степень концентрации».

С закрытыми глазами я представила свой голос как яркое пятно в мозгу, вибрирующее от звука. Вообразила, как хватаю это пятно и прячу его куда-то в укромное место. Прокрутив в мыслях эту картинку несколько раз подряд, я попыталась заговорить.

«Привет, проверка связи», – произнесла я и услышала только себя.

«Отлично! – хрипло воскликнул Фредерик. – Теперь ты, Генри».

«Меня зовут Генри, и мне не нравится одержимость».

«Это очень по-детски. Попробуйте открыть глаза. Это может вывести вас из равновесия».

«Почему?» Я ужасно хотела открыть глаза. Но что я увижу, сделав это?

«Вы очутитесь уже не в Эмерсон-холле. Или, вернее, вы будете там, но увидите зал таким, как его помню я».

Пока он говорил, мне казалось, что в извилины моего мозга кто-то тычет пальцами. Фредерик сшивал наше сознание вместе в один гигантский трёхногий мозг. До нас стали долетать звуки – голоса, обрывки разговоров, смех; шуршание одежды и шарканье ног; звон бокалов. Я учуяла запах табака, духов и пыльной одежды.

«О, – прошептал Фредерик, и все его чувства внезапно обрушились на меня: счастье, изумление, грусть. Глаза наполнились слезами, но не моими. – Теперь я вспомнил. – Сказав это, Фредерик показался совсем маленьким, как нонни, плотно укутанная в свой платок. – Всё на месте. Оливия, Генри, можете открыть глаза».

И мы открыли. Поначалу вид застилали какие-то пятна, словно в глаза что-то попало. Но чем больше я сосредотачивалась, тем чётче становилась картина. И когда наконец всё прояснилось полностью, я ахнула.

Мы стояли в Эмерсон-холле, и выглядел он великолепно.

Глава 17

На потолке вестибюля сверкали хрустальные люстры со свечами. Изогнутые лестницы сияли полированными поручнями и манили толстым красным ковром.

И повсюду были люди, много людей. Фигуры выглядели расплывчатыми, словно мы стояли в тумане. Голоса доносились как будто издалека. Женщины были в мехах и длинных шёлковых платьях, мужчины – в чернильно-чёрных костюмах. Туфли блестели, полы фраков трепетали позади, как крылья. Бокалы в руках, обтянутых белыми перчатками, отражали свет и подмигивали мне.

Почти все держали концертные программки.

Слева, через главный вход в зал, виднелись ряды кресел с ярко-красной обивкой. Я наклонилась вперёд и сделала шаг. Казалось, у меня четыре лишние ноги и я тащу за спиной две гружёные баржи.

«Уф, – заворчал Фредерик. – Пожалуйста, предупреждай заранее, что собираешься куда-то идти, Оливия. Мы должны двигаться одновременно, помнишь?»

Я едва слышала его. Со своего места я видела сцену и ярко освещённый орган.

– Восхитительно, не правда ли? – произнесла стоящая рядом с нами седовласая женщина в мехах.

– Воистину, – ответил её спутник, высокий человек с блестящими усами. Он с надменной гордостью поднял голову к сводчатому потолку. – С точки зрения архитектуры беспримерно.

Я доковыляла до затенённого угла, где смогла восстановить дыхание.

«Что ты делаешь?» – спросил Генри, забравшись куда-то мне в ухо.

«Извини. У меня закружилась голова».

Я не сказала ему, что у меня сердце разрывалось при виде концертного зала в таком превосходном состоянии. Зачем он так ослепительно красив? Он должен выглядеть старым и грязным, заброшенным и осыпающимся – такой зал не вызывал у меня растерянности: я знала, как к нему относиться, могла его ненавидеть, могла его винить.

«Не забывай, Оливия, – мягко напомнил Фредерик, – что в нашем нынешнем единении мы легко читаем твои мысли. Так что будь осторожна».

Меня охватило смущение, но не моё, а Генри. Я попыталась сосредоточиться на нём, и перед глазами возникли размытые, мутные образы: рыжеволосый мужчина, белая комната, поле боя. Грязная банка Генри. Крышка была открыта, и я заглянула внутрь: бумаги, что-то металлическое и блестящее.

Потом Генри словно захлопнул дверь. Образы померкли; я больше не чувствовала стыда Генри. Он защитил себя, чтобы я не смогла увидеть его.

Я тоже представила, как выбрасываю из головы воспоминания. Мне было неловко, что я вторглась в мысли Генри, но всё же ужасно любопытно, что это за белая комната и кто этот рыжеволосый человек. Генри? Или его отец?

Я почувствовала, что Генри покраснел, и прошептала: «Извини. Я не много успела увидеть».

Он не ответил.

– Я говорю, ван дер Бург! – произнёс голос рядом с нами.

Мы все завертелись на месте, спотыкаясь друг о друга, – или это закружилось наше сознание внутри единого трёхногого тела.

«Это так сложно», – вздохнула я.

«Расскажи мне об этом», – ответил Генри. Мне показалось, что он сдерживает смех.

Я попыталась пнуть его, но вспомнила, что его на самом деле здесь нет, и в итоге просто повела ногой в воздухе. «Умолкни!»

– Ван дер Бург! – снова произнёс голос – он принадлежал стоящему рядом мужчине. – Ты неважно выглядишь, друг мой.

Фредерик сразу узнал этого человека. Он ахнул: «Томас!»

«Что будем делать, Фредерик? – спросила я. – Он думает, что мы – это вы!»

«Вы – это я, – терпеливо объяснил Фредерик. – Вернее, выглядите как я. Томас видит только меня. Мы все – я. В конце концов, это мои воспоминания».

Томас смотрел на нас как на сумасшедшего. Вероятно, мы так и выглядели – Фредерик стоит в углу, пиная воздух.

Генри в моей голове расхохотался.

– Я в полном порядке, Томас, – со смехом ответил Фредерик.

«Я рада, что вам обоим так весело», – проворчала я.

Фредерик наклонился к Томасу.

– Между нами: думаю, я слегка перебрал с вином. – И он подмигнул. Мы все подмигнули. Я ещё никогда никому не подмигивала.

Томас хлопнул нас по спине:

– Узнаю старину Фредерика. Пойдём. Сколько бы ты ни выпил, тебе выступать.

«Выступать? – спросила я Фредерика, когда мы шли следом за Томасом к восточному фойе. – О чём он говорит?»

Но Фредерик меня не слушал. «Только посмотрите, – сказал он, проводя пальцем по стене. – Всё в точности такое, как я помню. А сегодня… Интересно, какой сегодня концерт. Их было так много».

«Вы были музыкантом, Фредерик?» – спросил Генри с благоговением.

Фредерик помедлил перед фонтаном с фигурой скрипача, который – вот чудо – работал. Я слышала мысли Фредерика – путаница из раздумий о стремлениях и таланте, репетициях до кровавых пальцев, бесчисленных нотных листах. Образы из его памяти обрушились на меня один за другим: Фредерик, маленький мальчик, проникает в местное кафе, чтобы поиграть на старом сломанном фортепиано. Фредерик, полуголодный десятилетний ребёнок, копит