— Если об итогах, — рассудил Козловский, — то на старый год мы не в претензии… Во-первых, квартирный вопрос. Потом, извините, что касается семейной жизни…

Стрелки часов ползли в верх циферблата, провожаемые взглядами нетерпения и ожидания. А чего ожидать? С балкона доставали оледенелые мортиры бутылей с шампанским; снимались с их горлышек проволочные сетки, дамы морщили носики, боясь, что вино «выстрелит»; горела елка тусклыми лампадными огоньками, разлапистая тень ее веток охватила потолок и стену; елка — вселенское дерево, символ вечной жизни… который бестрепетно полетит через пару недель на помойку.

«Поохав, швырнут за окна, не думая, не жалея… Где пусто и одиноко, где снег белизны белее…»

Строки сложились сами собой. С минуту Прошин сидел, испытывая томительную благость от рождения этого экспромта. Потом, озлившись на благость, встал из-за стола. Все — к черту!

Он ехал домой. Он хотел быть один.

На лестничной площадке выясняли отношения соседи — тоже, вероятно, из богемы, — дом был кооперативно-ведомственным, — оба в белых рубашках, в «бабочках»; оба в подпитии. Один, пожилой, закрывался дрожащими костлявыми руками, торчавшими из расстегнутых манжет, от второго, молодого мордастого парня с курчавой шевелюрой, избивавшего его.

— Стасик, — шептал пожилой умоляюще, — остановись, если можешь…

Алексей постоял, выжидая, когда освободится проход, но проход освобождать не спешили… Тоща, подумав, он отшвырнул Стасика к стенке и сбежал по лестнице на улицу. Ему повезло: к подъезду как раз подруливало такси с зеленым тазом фонаря за лобовым стеклом: свободно.

За полминуты до полночи Прошин, не снимая пальто, вошел в квартиру и сел за стол, копнуло шампанское, и он постарел на 365 дней.

Курить хотелось изнуряюще. Все валилось из рук, и мысли были об одном: о серовато-голубом дымке сигареты, о его сладкой горечи и еще — как заставить себя не думать о нем, как, наконец, удержаться в колее того невыносимого режима (холодный душ, физкультура, еда по часам), что сулил жизнь относительно долгую и не отягощенную хворобами.

Перспектива была увлекательной, но слишком уж далекой и нереальной по сравнению с реальными муками ради перспективы. И не заглушали этих мук ни самоуверенна, ни мятные конфетки, ни жевательная антиникотиновая резинка — упругая и твердая, от которой ныли зубы; ничто. Разве сон… Но спать Прошину не хотелось. Оставалось одно: прогуляться по морозцу! — и вскоре он шагал запорошенной дорожкой к обступавшему институт лесу. Было светло и студено. Над ажурными чашами антенн, в зимней, глубокой синеве поднебесья висели, окоченев, крепенькие, будто сдавленные морозом облачка.

Возле опрятного строя елочек-подростков Прошин остановился, вспомнил: елки сажал он сам, прошлой весной, субботник был или что-то подобное… Ну да. Бетона на весь забор не хватило, прикрыли позор прелестью живой работы. Две ели не прижились. Их мертвая, грязно-коричневая хвоя болезненно рыжела в снегу среди веселой зелени остальных. Голыми пальцами он осторожно провел по ломким сухим иголкам, печально облетевшими от его прикосновения, жаль… Потом сунул руку обратно, в теплый густой мех перчатки, раздвинул ветви… В двух шагах перед ним стоял Лукьянов: в глазах растерянность — как же, застукал! — и кого, самого примерного! — угрюмый, раскрасневшийся, неуклюжий; на брюках — сухие колючки репейника. Прогулки по лесу в НИИ были строго запрещены.

— Ну, чего, — сказал Прошин. — Нарушение трудовой дисциплины налицо. Иду докладывать. Готовьтесь к каре.

— Каюсь. — Тот наклонил лобастую голову. — Нарушение. Но только те полчасика, которые побродишь да веточки потрогаешь — в актив. И не столько себе, сколько государству.

— Процесс воспроизводства рабочей силы на производстве непосредственно, — сформулировал Прошин. — Охране вас не понять, но я согласен. И более того — предлагаю повоспроизводиться совместно. Мне одному скучно, ей-богу, а вы потрогаете еще пару веточек во благо отчизны… Ну, пошли!

— Вы знаете, — тот направился по тропинке, — а у нас чепэ…

— Ага, — Прошин шел следом. — Какое?

— Дискуссия с самого утра. Выступление Авдеева о том, что многоячеечный датчик — это хорошо. Доказательства вообще-то подозрительные..

— Вы занимаетесь «Лангустом», — сказал Прошин. — Прекрасная тема.

— Слушайте… — Лукьянов обернулся. Глаза его были внимательновраждебны. — Я не мальчик. И советов не надо. Я… имею право на работу с анализатором. — Отвернулся, молча пошел вперед.

Теперь они шагали по узкой тропинке решительно, словно с какой-то целью; торопились, провалились по колено в снег… Густели тени старых елей и сосен на глубоких, сумрачных сугробах; здесь был до тяжести свеж воздух, и Прошин, хватая его рассерженным ртом, думал: «А мог бы я убить человека, шагающего впереди? Вот так — снежок скрипит, сосны шумят… А в руке — маленький, скользкий пистолет. Или лучше — какой-нибудь фантастический распылитель материи, чтобы не мучиться при виде трупа. Елозит палец по спусковому крючку… и странно одной подошвой обрывается след — другая нога уже не ступила на землю… Да! — еще полная безнаказанность, разумеется. А вообще действительно… мог бы убить? А? Нет… наверное. Страшно! И не то, чтобы убить страшно, а то, что потом, после… И все дело в этом „потом“, все дело…»

— Я слышал, — сказал Прошин наобум, — вы преподаете в институте?

— Да, вы об этом прекрасно знаете.

— Так, может, вам стоит уйти на кафедру? Прекрасная работа, зарплата вполне…

Он посмотрел на верхушки деревьев. За ними было небо.

— Я вас чем-то не устроил?

— Всякие фокусы с датчиками — не очень красиво…

— А это не фокусы. Это желание коллектива, обоснованное производственной целесообразностью.

— Но над коллективом есть начальник… — молвил Прошин.

— И этот начальник я. — Лукьянов указал пальцем себе на грудь.

— Да? А кто же я в таком случае? — Прошин всеми силами старался держаться корректно.

— Ну, мы же все понимаем. — Лукьянов развел руками. — Зачем вопросы?

— Я вижу, вы обнаглели. — Злость закипела у Прошина в горле, он даже дернул шарф, задыхаясь. — Вы…

— Ну-ну, — сказал Лукьянов, усаживаясь на ствол поваленного дерева и запахивая воротник пальто. — Где ваша чарующая невозмутимость? Давайте тихо и откровенно… Хотите?

— Ха… — Прошин, болезненно усмехнувшись, притулился к березе. — Давайте… откровенно.

— Тоща слушайте. Вы — человек не на своем месте. Вы наносите вред делу. Лишний вы. Это я насчет лаборатории. Насчет иностранного отдела так: половина ваших зарубежных командировок не более чем болтовня по общим вопросам и наслаждение экзотикой за счет государства.

— Что-то вы много печетесь о государстве. — Прошин сплюнул твердый комочек жвачки, пробивший дырку в сугробе.