Расставленная стража охраняла лагерь всю ночь.

Наступал день и люди начинали ходить вокруг лошадей, когда от шатра, в которой ночевала Носкова, послышался крик чрезмерно сильный плач. Все побежали узнать, что случилось. С распущенными волосами, едва набросив одежду, с великим плачем бежала вдова к княгининому шатру.

– Моей дочки нет! Мою дочку похитили! – кричала она.

Всё живое бросилось искать вокруг следы. Изумлённый кс. Ян стоял с заломанными руками; молодые вскочили на коня, разбегаясь во все стороны. Никто не мог понять, каким образом от матери, при которой спала, не разбудив её, могла она дать похитить себя. Она исчезла, забрав часть одежды, а что больше, исчезла значительная часть золота, которое вдова приготовила на путешествие, и исчез сам командующий стражи, добавленный в Торуни, человек старый, седой, понурый, молчаливый, но известный своей верностью, и тот, которому наиболее доверяли.

Следовательно, догадаться было легко уже и самой матери, что не силой была она схвачена, но по доброй воле ушла. Почему? Куда? Невозможно было отгадать, припоминала себе только Носкова вчерашний её возглас, когда отправлялся двор и рыцарство. Она упала на постлание, заливаясь слезами.

Не было уже разговоров ни о чём ином, кроме погони; отправились люди княгини и несколько из туренчиков, а, свернув лагерь, княгиня повелела ехать в Плоцк, куда Носкова и ксендз Ян были вынуждены направляться за ней.

* * *

Чем больше приближались к границам, тем суровей сохраняли порядок в строю, а эти тысячи собранных по всей стране и за границей людей удержать в дисциплине и порядке было нелегко. Своих собственных стражей к своим же стражам должны были ставить и наказывать непослушных без жалости. Почти не было ночлега, на котором бы не осталась могила убитого в раздорах, или на дереве не повис виновник без погребения. Люди не знались между собой, а языком и речью едва лишь могли объясняться. Иностранные лица в той толпе показывались не раз и рассказывали, что терялись в других хоругвях. Появлялись охотники отстать на дороге, поспевали опоздавшими. За самим войском тащилось много без подчинения идущих людей, якобы к нему принадлежащих, в дествительности, как вороны подстерегающие какую-нибудь добычу, либо плохое дело.

Хоть войско держалось хоругвиями и землями, всё больше в нём появлялось новых лиц.

Утром в Жохове, когда оттрубили сигнал к сворачиванию палаток, а в королевской часовне послышался малый колокол, с которым ходил ризничий, созывая на мессу, как раз пан Анджей из Брохоцина уже хотел надеть доспехи, которые ему подавал оруженосец, когда в отверстии шатра появилась фигура совсем ему незнакомая. Это был молоденький парень недостойно одетый, но очень красивый лицом, едва легко вооружённый, который с паном Анджеем хотел говорить, немного смущённый, как бы чем-то встревоженный.

Брохоцкий Правдиц был мужчина серьёзный, не первой молодости, призванный солдат, который больше жизни провёл в лагерях, чем дома, где бывал гостем. Благородный воин, хотя в усадьбе жену и детей оставил на Божью опеку, хотя всё хозяйство также больше Провидению сдал, чем владельцу, был несокрушимого духа и весёлого лица. Смеялось его лицо, ибо он чувствовал, что приближались к границам, где этот тяжёлый переход закончится и должна начаться война.

Вся шляхта с его земли считала его почти за вождя, потому что он был над ними самым первым по опыту, мужеству и великой хитрости. Фигуры он был почти гигантской, костистый, сильный, круглолицый, немного бледный, с чёрными глазами и волосами, румяными устами, немного выдающимися, заросший как зубр, так, что только из его бороды и усов улыбались красные губы, а над ними светили выпуклые и огненные глаза. Как солдат он был бесцеремонный и до шутки охочий.

Увидев парня, который крутился у порога шатра, бойко спросил его:

– А что тебе? Чего хочешь?

– У меня тайное словечко к вашей милости.

– Моя милость надевает доспехи, – воскликнул пан Анджей, – трубят на коня; когда ты хочешь говорить, говори и спеши.

Стоящий на пороге указал на оруженосца, которого пан Анджей, вытолкнув из палатки, в кафтане, как был, подошёл к молодому путнику.

– Говори! – сказал он коротко.

– Я убежал от матери, дабы к войску присоединиться, – сказал парень, краснея, – примите меня в ваш полк.

Рассмеялся Брохоцкий, рассматривая прибывшего. Взял его за плечи и потряс.

– Сверчок ты, – воскликнул он, – где тебе эти доспехи носить: раздавят тебя в месиво. Тьфу! Больше похож на девушку, чем на воина. Возвращайся к пани матери и гусей паси: лучше сделаешь.

Парень зацвёл как вишня и бросился к руке Брохоцкому.

– Мой пане! Отец мой! Я должен идти на войну.

– Это тебя зной, голод и неопределённая пора изнуряют. Где-то ты должен спрятаться в перине, тебе ещё не время. Пробуй коня и копья дома, а на будущий поход…

У молодого человека даже слёзы из глаз покатились, но скорей от гнева, чем от грусти. Он подскочил вглубь палатки за Брохоцким.

– Вы должны меня принять! – воскликнул он. – Это бесплатно.

– Кто же тут? Откуда? Какая-то неприятность? – смеясь, спросил пан Анджей.

– Не могу поведать, – говорил прибывший. – Мне охота на войну и к рыцарскому ремеслу. Имя моё Теодор, а если хотите фамилию… то из Забора.

Он напряжённо пожал плечами.

– Что же ты думаешь, как стоишь, без доспехов, с мечиком, как на птичек, в поле идти! А конь у тебя есть?

– Конь есть, доспехи и что нужно куплю.

– Купишь? То-то у пани матери гроши рванул: ты видишь, подлец.

– А что же было делать? Ведь это не кража?

– Безумная голова! – изрёк, приглядываясь к нему, пан Анджей, и повернул его несколько раз в дверях палатки. – На что тебе это сдалось? Силы никакой, жук… в первой лучшей давке свои задавят тебя; и девушкой выглядишь, ей-богу.

Парень раскраснелся.

– Если бы я хотел сжалиться над тобой, на что же ты мне сдался? Нянька тебе ещё нужна. Ты один? – прибавил Брохоцкий.

– У меня есть старый слуга.

– Два лишних рта? А здесь и так часто нечего есть!

– Я сам прокормлюсь.

– Материнским грошом, – смеялся Брохоцкий, – вот это мне парень!

Затем затрубили во второй раз. Прибежал оруженосец, объявляя, что лагерь начал собираться и что скоро для хоругви дойдёт очередь.

Таким образом, Брохоцкий, как можно живей пошёл надевать лёгкие доспехи, какие использовали для похода. Он думал, что избавился от парня, но тот упорно стоял у палатки.

– Мой ты Теодорик! – крикнул он. – Или как там тебя зовут, – ступай откуда пришёл. Я тебя не возьму. Почему ты хочешь ко мне присоединиться, когда тут столько других есть, которые