Из-за всего этого король и искал случая разобраться как-нибудь с тайной семьей своего сына. Такая возможность ему представилась через одиннадцать лет.

Стежок за стежком я вышчиваю подушку для графа Альвару. Подушку с марокканским узором, смысл которого не в силах постичь. Тонкая иголка тянет за собой золотую змейку-нитку. Когда нитка вслед за иголкой пронзает натянутую на круглых пяльцах материю, раздается тихий стон.

Я вышиваю, вспоминая. Стежок за стежком. Не могу припомнить свою жизнь день за днем. Как много важного стерлось из памяти, как много задержалось в ней пустого и малозначительного!

Например, как ни стараюсь, я не могу припомнить лица своего второго сына Горацио, когда Альвару разрешил ему жить с нами. Зато прекрасно помню малейшие подробности расследования дона Санчуса, с которым судьба снова и снова сводила меня, точно пытаясь мне что-то объяснить.

Стежок за стежком я вышиваю подушку по приказу графа Альвару. Пусть же все идет своим чередом. Не стану перескакивать через года и события.

Я вспоминаю…

При дворе принца Педру служил некто маркиз Мигель Перналь. С ним я была в некотором роде знакома еще во время его ученичества в университете Коимбры. Когда я приходила к своему возлюбленному, дон Перналь пару раз щипал меня за щечку или шлепал по заднице. Вот и все знакомство.

Тем не менее я крайне удивилась тому, что при первой встрече в замке он сделал вид, будто бы видит меня впервые. Такое чванство было странно еще и потому, что сам инфант Педру вежливо поклонился мне при встрече, осведомившись о моем здоровье после утомительного путешествия к королевскому двору.

При всех придворных Педру завел со мной пространный разговор, в котором дал понять, что прекрасно запомнил меня еще по Коимбре, но не намерен выдавать ни моего происхождения, ни обстоятельств, при каких мы познакомились. Он первым делом запомнил мое новое имя, не пытаясь при этом как-то задеть или высмеять меня.

Совсем другое дело дон Перналь. Несмотря на то что род моего покойного мужа был не в пример древнее и славнее его, он старался не замечать меня, не вступать в какие-либо разговоры и, упаси боже, кланяться мне. Меня это обижало, потому что я занимала должность придворной дамы при графине Альвару и вместе с ней была вхожа к принцессе Констансе, а значит, со мной просто обязаны были считаться остальные придворные.

Впрочем, от того, что я вышла замуж за благородного сеньора, в жилах моих не начала течь голубая кровь, я оставалась дочерью купца. А значит, все колкости, ухмылки и недомолвки на мой счет выносила спокойно, принимая их как должное, а попросту говоря, плюя на них с высокой башни. И там, где на моем месте благородная донна должна была упасть в обморок, я улыбалась. А где любая уважающая себя грандесса делала все, чтобы покончить с собой, я просто выходила из зала, делая вид, что меня зовут собственные неотложные дела.

Правда, мне скорее следовало пожалеть дона Перналя. Дело в том, что дон Мигель Перналь стал невероятно беден. Как рассказали камеристки принцессы, он уже три года не мог участвовать в турнире, у него не было ни в чем выйти, ни чем биться. Его конь представлял собой обтянутый кожей скелет, о котором за давностью лет просто позабыла смерть. Одежда имелась лишь та, что на нем: затертая до дыр узкая курточка коричневого цвета и красноватые штаны, которыми погнушался бы самый последний лакей дона Альвару. Дон Перналь носил вылинявшую шляпу, поля ее висели, вместо того чтобы торчать, как у благородного сеньора, а перо больше походило на хвост облезлого кота. Кроме того, дон Мигель был невероятно тощ и низок ростом, так что складывалось впечатление, что он голодал с самого детства. Меч дона Перналя оставался старым и славным, но драгоценные ножны давно пошли на уплату кредиторам, а некогда украшенная кровавым карбункулом рукоятка нынче поблескивала тусклым стеклом. Вместо кинжалов из-за пояса дона Перналя торчали лишенные лезвий рукояти. Словом, он являл собой достаточно жалкое зрелище. Так что придворные дамы за глаза придумали ему прозвище Заплатанный Рыцарь.

Казалось, ничто не способно было каким-либо образом изменить жизнь этого несчастного человека. Но однажды произошло чудо, и наш Заплатанный Рыцарь вдруг преобразился почти до неузнаваемости. Появился отороченный беличьим мехом плащ, новая дорогая шляпа, сапоги с золотистыми раструбами и широкий пояс. Грудь дона Перналя теперь украшала золотая трехрядная цепь, кроме того, несмотря на светский раут, при нем было столько оружия, будто он собирался на войну, а не на танцы.

Загадка разрешилась довольно-таки быстро. Оказалось, что он женился на дочери одного незнатного, но невероятно богатого дворянина, как говорили, нажившего себе состояние разбоем или пиратством. Одно плохо. Супруга нашего Заплатанного Рыцаря оказалась урод уродом.

Маленькая карлица с невероятным скособоченным горбом и сметливыми черными глазками в один прекрасный день предстала пред светлые очи короля. Несмотря на огромное богатство, которое взял в приданое дон Перналь, все были поражены безобразием его жены и жалели несчастного супруга, чей постельный долг многим казался совершенно невыполнимым.

Придворные кавалеры клялись и божились, что лучше бы позволили четвертовать себя, быть сожженными или закопанными заживо в землю, но только бы не лежать на одной простыне с такой уродкой. Мужчины отворачивались от безобразной грандессы, плюя на нее как на черта и перекрещивая пальцы. Дамы не могли найти в себе силы, для того чтобы просто перемолвиться с ней двумя-тремя фразами. Придворный лекарь господин Флафиус запретил всем беременным или имеющим оные предположения смотреть в сторону ужасной доньи Перналь и даже дышать с ней одним воздухом. После чего «тяжелыми» сочла себя половина наших дам, вкупе с теми, кто не замужем.

Меж тем такое отношение к молодой супруге могло серьезно обидеть дона Перналя, поэтому его сиятельство граф Альвару отвел как-то меня в сторонку и потребовал, чтобы я свела дружбу с уродкой. По его словам, я не являла и седьмой части изнеженности придворных дам, а следовательно, могла подружиться даже с чертом. Подвиг сей следовало свершать не более двух недель – срок, в который король был вынужден терпеть жену своего приближенного, после чего муж увез бы ее в одно из имений, чтобы она больше не показывалась при дворе.