ДД слушал с большим вниманием, а я продолжал ему врать, выгораживая явную преступницу. «Что же это со мной такое? Что я несу вместо честного рассказа обо всем произошедшем? — в ужасе от самого себя думал я, и в следующую минуту понимал, что лгу (и кому??? Самому ДД!) из трусости и недостойного малодушия. Чем дальше я наводил тень на плетень в своих «откровениях», тем глубже я погружался в трясину подлого, низкого страха за свою старую шкуру — ведь я прекрасно понимал, что будет, когда все вскроется и мне придется отвечать по полной программе! Потупившись, чтобы проницательный ДД не видел моего лица, я продолжал громоздить свою ложь:

— Эта особь довольно подробно рассказала мне о своих первых годах в «Родилке» и оказалось, что она до сих пор вспоминает какую-то няню, которая погладила ее по голове. Знаю, что сотрудникам «Родилки» строго-настрого запрещено проявлять чувства по отношению к молодняку. Не знаю, кто была эта няня…

— Зато я знаю, — прервал меня ДД. — Мне докладывали про этот вопиющий случай. Это была нянька из тех… прежних… по годам примерно наша ровесница. Она, как и мы с тобой, формировалась и росла еще в те годы и впитала те «мохнатые» приемы обращения с детьми. Дескать, их надо ласкать и чуть ли не целовать, в общем, как они тогда говорили — «любить». Она забыла, очевидно, что мы растим совершенно новых людей с совершенно новыми чертами характера. Странно, как она попала на работу в «Родилку» — видно, не досмотрели, недопроверили, когда ее принимали. И ее, и того, кто ее принимал на работу, очень тщательно допросили в Храме Справедливости, наказали, но оставили жить. Так что они живы, правильнее сказать — доживают и являют отличный пример того, как НЕ НАДО себя вести. (При этих словах я чуть вздрогнул — мне опять, в который раз, вспомнился человек, которого выпустили живым из Храма Справедливости в качестве предостережения для других.) Но именно с того случая «Родилка» находится под негласным, но пристальным надзором храмовников. Ну, что еще тебе удалось узнать?

— Теперь — о самом главном, — кивнул я. — Эта особь пола А, написавшая очень хорошую оду, прославляющую нашу Родину, заканчивает ее цитатой из Маяковского. Да-да, Добрый Друг, я не ошибся — цитатой из Владимира Маяковского!! А когда я попытался очень осторожно выяснить, откуда она взяла эти строки, она рассказала, что участвует в литературных занятиях, которые ведет некий Брос — человек, по-видимому, среднего возраста, или даже наш ровесник. По ее словам, этот самый Брос часто показывает своим ученикам примеры из старой литературы, дескать, для того, чтобы научить их писать стихи или прозу. Короче говоря, кто-то подкидывает эту опасную литературу в наше общество, или же сам Брос где-то ее достает. В связи с этим главный вопрос: кто и с какой целью это делает?

ДД внимательно посмотрел на меня и проговорил:

— Хорошо, хорошо, друг… Но… — тут он сделал небольшую паузу, будто собираясь с мыслями и вдруг сказал, — а тебе не кажется, Петр, что мы когда-то несколько переборщили с нашей РСО?

Глава 17. Шок

Я замер от изумления. Вот уже более полувека меня никто не называл по имени. Я и сам его почти забыл, и был совершенно уверен, что никто его не помнит, тем более ДД с его огромной нагрузкой и занятостью. Но это обращение по имени так меня растрогало, что мои глаза чуть было не намокли. Надо же, он помнит, как меня зовут! Но что он имеет в виду под этим «переборщили»?

— Добрый Друг, — произнес я, — как тебя понимать? Я считаю… нет, я абсолютно уверен, что мы, под твоим руководством все делали и делаем правильно! Кому, как не нам с тобой, знать, к чему приводит человеческое общество разнузданная сексуальность и бесконтрольное размножение. Природа когда-то сама отрегулировала численность двуногих с помощью пожаров и наводнений, и мы должны быть ей благодарны за это внушение. Разве не так?

Последнюю фразу я произнес неуверенно. ДД молча глядел на меня, будто ждал от меня еще чего-то. Молчание длилось несколько минут, и я чувствовал себя очень неуютно.

Наконец он заговорил:

— А теперь, Петр, послушай меня. Тебе не кажется, что все эти вирши, которые они тебе приносят, том числе и эта ода — абсолютная чушь и верх бездарности? Мы-то с тобой знаем, что такое — настоящее творчество и настоящая литература?!

Я ошарашено молчал и только пялился на него широко открытыми глазами. А он говорил с той беспощадной прямотой, которая всегда была ему присуща:

— Ты не можешь отрицать тот факт, что наши особи совершенно лишены творческого начала. Они послушны, неагрессивны — это правда. Но они ничего не могут создать — ни стихотворения, ни рассказа. Они не способны к открытиям ни в творчестве, ни в науке, ни в технике. Пока еще живы мы — старшее поколение, и те, кто помладше нас, но родился обычным путем от обычных отцов и матерей — наше общество еще держится на плаву. А что будет дальше?

Я вновь отупело кивнул в ответ на эти слова, совершенно не понимая, к чему он клонит. А он все говорил, вбивая слова мне в голову, будто обухом:

— Ты, Петр, знаешь не хуже меня, что все наши свершения, все достижения нашей цивилизации, все то, что ты прославляешь в Книге Памяти — все это всего лишь усовершенствование старого — того, что было задумано и разрабатывалось еще до Катастрофы Большого огня. Мы только развили и продолжили дела наших предшественников, которые родились в обычных семьях, как у нас тогда говорили — традиционных, — помнишь? В те времена влюблялись, делали глупости, но почему-то при этом очень многие тогда обладали творческим началом, двигали вперед науку и искусство. Вот уже несколько лет, как я стал задумываться — отчего это так? Не связано ли это их творческое начало с… э-э-э… да попросту говоря, с сексуальностью, с эмоциональностью, с влюбленностью — со всей этой иррациональной чепухой? А что, если это не такая уж чепуха? Короче говоря, не связана ли способность к творчеству и познанию со способностью любить — другого человека, детей, природу, окружающий мир?

Я