Но кто? За что? И почему именно меня? Это банда читателей мыслей, которая решила убить остальных? А может, все куда более прозаично и вообще не связано с нашей способностью? Может, мы видим только читателей мыслей, которых они убивают, а на самом деле речь о куда более широкой группе людей, обладающей каким-то другим общим качеством? И что там делает Даниэла? Как она связана со всем этим? Боже, это ведь Даниэла!

– Если хочешь, можем поискать другое место для тебя, – продолжила Мерав, – где ты мог бы побыть один. Какой-нибудь укромный домик или что-то подобное. Но мне и правда кажется, что тебе лучше остаться с нами. Ты не первый, кому трудно находиться здесь вместе с другими. Мы все привыкли жить в одиночестве…

– Это все потому, что я отвык, – сказал я, – разучился говорить с людьми, когда приходится упражняться в каком-то… я даже не знаю, как это назвать.

Мерав откинулась назад на спинку стула:

– Ты когда-нибудь бывал за границей?

– Был в Лас-Вегасе. А что? – ответил я.

Она сунула руки в карманы и улыбнулась:

– А, да, ты же в покер играешь. Тебе никогда не хотелось попутешествовать?

– Не-а.

– Мне какое-то время хотелось, лет до двадцати. Я несколько лет каталась по миру. Кочевала из страны в страну, в основном на мотоцикле, иногда арендовала лодку или легкий самолет. Одно время даже думала стать гонщицей.

– Не могу себе представить более неподходящую профессию для читателя мыслей, – сказал я. – Кто-то обгоняет тебя слева, и его мысль заставляет тебя выкрутить руль в неверном направлении и врезаться в стену.

– Я была помоложе. Тогда я чувствовала людей вокруг, но четкие мысли слышала, только если человек стоял совсем рядом со мной. Есть вид гонок, в котором машины соревнуются не друг с другом, а против секундомера, каждый сам по себе. Во время заезда я была абсолютно сфокусирована, выдавала отличное время. А вот до и после гонки я бродила, впитывала стратегии других водителей, слушала, какие у них проблемы с машинами, училась.

– А зрители?

– На таких гонках зрителей очень мало. Ты наверняка ходил на закрытые игры в покер. В Японии есть много таких гонок на время, часть из них почти никому не известна. Даже на крупных маршрутах иногда бывают разминочные соревнования, без зрителей. На определенном этапе, когда мое имя уже немного примелькалось в гоночной тусовке, я начала проверять автомобили для других водителей или для спонсоров. Примерно через полгода я завязала с этим. Мои чувства стали слишком обостряться. Но навык остался до сих пор. Сам видел, как лихо я тебя везла.

– Итак, ты стала путешествовать по миру. Почему? Что это дает?

– Разные языки. Добрая половина читателей мыслей, которых я знала, путешествовали по миру.

– Но мысли – это не предложения, – пробормотал я. – Если ты не понимаешь языка, это не значит, что не будешь слышать мысли. Необработанные куски все равно превратятся внутри тебя во что-то на твоем языке.

– Верно, – сказала она, – но язык и место очень влияют на строение мысли, на какой-то ее внутренний ритм, ее пласты. Когда эскимос думает «снег», это поначалу воспринимается немного иначе, чем когда американец думает «снег». Мысль на чужом языке передастся тебе вместе со смутным пониманием ее чуждости.

– Да, – кивнул я, – со мной было такое. Во время моей первой поездки, в самые первые дни я ясно чувствовал, что какие-то мысли не мои, потому что они звучат странно, чуждо.

– Вот-вот. И язык как раз влияет на то, как они устроены.

– Но это быстро проходило, – добавил я. – К этому привыкаешь, и плюс-минус через неделю разница пропадает.

– Верно, – кивнула она. – И тогда я переезжала в новую страну. Мне надо было больше недели, чтобы привыкнуть. Иногда месяц, иногда даже больше. И когда моя способность отличать чужие мысли исчезала, я ехала дальше, надеясь, что в следующей стране снова почувствую эту разницу. Это одна из причин, по которой люди в принципе путешествуют по миру: возможность почувствовать себя чужим позволяет посмотреть на самые банальные вещи по-новому. Кляксы на стенах вдоль шоссе становятся вдруг высокохудожественными граффити, грубость людей на улице превращается в «темперамент», а цвет уличных адресных табличек обретает исключительность. Даже мысли, их запах, их вкус – все другое.

Я подпер голову ладонью.

– Так и что? – спросил я.

– В итоге очень утомляешься, – сказала она. – Бегать с места на место, чтобы получить очередную крупицу чуждости. На самом деле мы ведь еще хотим принадлежать чему-то. Наши отличия со временем ослабевают, потому что душа делает все, чтобы почувствовать себя частью чего-то большего. Теперь здесь твой дом, нужно время, чтобы привыкнуть, но мне кажется, стоит дать ему шанс.

– Но что мы будем делать? – спросил я. – Кто они? Как мы узнаем, против чего мы боремся?

– Всему свое время, – умиротворяюще произнесла она, словно дрессировщик, пытающийся утихомирить дикого львенка. – Давай начнем с того, что пойдем поспим. Я с утра поговорю с Шапиро, вы с ним побеседуете, может, тебе это поможет. А потом сядем и подумаем, что делать дальше.

Мы встали из-за стола, она проводила меня в комнату – на тот случай, если я забыл, где она. Пол качался подо мной, будто во сне. Усталость, которая до этого момента топталась в сторонке, вдруг плотно окутала, одолела меня.

Потом, когда я лежал на спине, все еще в одежде, за мгновение до того, как закрыть глаза, я кое-что понял, и это осознание прогнало сон. Нет никакого блокнота, нет никакого дома из стекла, есть только я, кочующий с места на место. Сейчас я здесь, и я не могу жаловаться на то, что без блокнота не знаю, что думаю.

Я сел на кровати и огляделся вокруг. Комната была небольшая, не то что мой дом, но стены тоже казались почти прозрачными. Из окна я мог видеть огромное поле для гольфа, простирающееся вдаль, и это расстояние подавляло меня. На столе я разглядел очертания небольшой стопки вещей. Глазам понадобилось несколько секунд, чтобы привыкнуть к темноте, и я понял, что это мои вещи. Те самые, что были на мне, когда ко мне явилась Даниэла. Они лежали сложенные и приведенные кем-то в порядок. Я испытал чувство благодарности.

Я должен остаться здесь. Может быть, именно в этом месте я смогу немного приблизиться к себе, стать ведущим, а не ведомым.

Еще я должен остаться, чтобы меня не убили.

Ну, две вполне веские причины.

Я положил руки на