– Глупости, – сказала она. – Я не буду загонять себя в рамки, даже если бы был один шанс на миллион, что у меня получится. Я смотрю на людей, которые думают, что знают о себе что-то, и не замечают той пелены, которую сами себе накидывают на глаза. «Я нетерпеливый», «я трус», «я авантюрист», «я осторожный», «я важный», «я не важный»… Любое определение отнимает у тебя кусочек свободы, сбивает с пути. В нас и так полно предрассудков насчет самих себя. Как только я попытаюсь объяснить, кто я есть, такое обобщение сразу станет неверным, потому что не подойдет к определенным ситуациям. Я предпочитаю подходить к каждой жизненной развилке в тишине и с ощущением полной свободы. У меня нет внутренней потребности понять, кто я. Это все равно что смотреть на пол в туннеле, который ведет в бесконечность. И, кроме того, мне не нужно знать, кто я, если я знаю, чего я хочу, – сказала она, откусывая от длинной палки лакрицы. – А что, ты не хотел бы воплотить свои мечты?

– В смысле?

– Знаешь, в чем секрет воплощения мечты?

– Прикладывать усилия, верить и не сдаваться? – спросил я.

– Может быть, – сказала она. – В том числе. Но и тогда не факт, что получится. Надо быть реалистом. Не все мечты можно воплотить.

– Так в чем же секрет воплощения мечты?

– Надо иметь больше чем одну мечту, – прошептала она.

Значительная часть наших разговоров касалась того, кем мы хотим стать в будущем, когда уже не сможем отсиживаться в деревянном домике и надеяться, что остальной мир проплывет мимо нас. В этих разговорах формировалась моя мечта о доме, о настоящем доме в лесу, с огромными окнами, далеко от всех. У каждого будет свой уголок, чтобы побыть в своем мире. Мы установим генератор и проведем телефонную линию, чтобы сидеть в интернете и исследовать мир, и найдем таких же, как мы, и пригласим их жить вместе с нами.

Даниэла называла меня «затворник» и «слабак» и говорила, что отправится путешествовать, как только сможет. И не важно, что другие будут думать, даже если их мысли станут частью ее. Она предпочитает жить снаружи, а не «прятаться, как маленький забитый кролик».

– Тогда что ты здесь делаешь? – спросил я ее.

– Я тут из-за тебя, – сказала она, и я решил, что она наполовину шутит, но все-таки наполовину говорит серьезно.

Она читала в основном о знаменитых менталистах, иллюзионистах, о техниках отвлечения внимания, о секретных кодах. Сначала я думал, что она пытается найти других настоящих читателей мыслей в истории, лучше понять, как вести себя, но это было всего лишь начало обсессии. Девочку, которая снова и снова страдала оттого, что говорит правду, привлекали сложные и захватывающие способы создания иллюзий, и она решила разузнать о них все, что могла. На определенном этапе это превратилось в забаву, в которую и я нырнул с головой.

– Что сейчас читаешь? – спросил я как-то раз.

– Не знаю, – сказала она, – книжку некоего Самри Болдуина, волшебника конца девятнадцатого века, который называл себя Белым Махатмой. Он описывает свои путешествия в Индию и рассказывает, как там чиновники обманывают людей, объясняет их трюки. Понимаешь? Нет ничего нового под луной, все опираются на опыт предшественников. И вообще, в мире существует всего несколько сотен типажей, а людей миллионы, и каждый – всего лишь комбинация этих типов. Магии надо учиться с азов.

– Ты слышал когда-нибудь о понятии «шизофония»? – спросила она меня как-то раз во время одного из наших бесконечных споров.

В тот вечер погода была ясная и приятная, и мы решили снова посидеть на нашей лесной лужайке.

– Шизофрения? – ухмыльнулся я, дожевывая кусок пиццы. – Кто-нибудь наверняка скажет, что мы с тобой страдаем именно ею.

– Нет, не шизофрения. Шизофония, – сказала она тихо, подняв глаза на медленно плывущие облака. – Шизофония – это несоответствие того, что ты слышишь, тому, что видишь и переживаешь. До того как изобрели способы записывать звуки, люди не могли слышать то, что не находилось в непосредственной близости от них. Если слышишь птичку, значит она сидит на дереве где-то неподалеку; если слышишь, как кто-то говорит, значит он находится где-то рядом. Но после того, как изобрели звукозапись и начали транслировать звуки на дальние расстояния по радио, нашему мозгу пришлось адаптироваться к голосам несуществующих птиц и к голосу диктора, которого мы не видим. Произошел рассинхрон между тем, что мы слышим, и тем, что мы видим. Впервые наши впечатления стали создаваться при посредстве не всех органов чувств одновременно, а одного только слуха. Род человеческий начал воспринимать мир иначе.

– И как это связано с нами?

– Мысли – это то, что всегда было в рассинхроне. Люди никогда не переживали их напрямую, всегда имелось несоответствие. Они читали книги, написанные сотни лет назад, и не чувствовали ничего особенного, но на самом деле это был тот же рассинхрон: чьи-то мысли настигали читателя, но он не видел того, кто их порождал, не мог до него дотронуться. Кроме шизофонии, в мире есть еще шизокогниция – рассинхрон мыслей. Люди привыкли к нему, и им кажется это естественным положением вещей. Но может, именно мы с тобой более естественны, потому что слышим мысли без этого рассинхрона – напрямую, без посредников, без временного зазора. А все остальные, кто читает застывшие буквы, улавливают мысли с опозданием на четыре секунды или на тысячу лет, – может, они и есть странные.

– Не понимаю, что…

– Я хочу воспринимать мысли именно так. Напрямую. И я знаю, знаю, что могу в них потеряться. Но я хочу воспринимать мысли так, как, может быть, и было задумано изначально – или как будет в конце, когда мы все по-настоящему объединимся, когда человечество станет одним целым.

– Хочешь – на здоровье, но мир никогда не станет таким, как мы хотим, – ответил я с некоторым высокомерием.

– Может, для тебя и не станет, потому что ты не слишком сильно этого хочешь, – подколола она меня, – а я не собираюсь меняться, подстраиваясь под мир. Пусть мир подстраивается под меня.

Как я уже говорил, добрую половину времени мы проводили в совместном уединении. Я читал в одном углу, а она, наша шизофоничка, сидела с плеером и в наушниках в другом. Или она читала в деревянном домике, а я сидел и мечтал снаружи у входа. Хороший друг – не тот, кто способен развлекать, смешить или даже слушать, а тот, с кем ты чувствуешь близость к