Она знает лишь, что в ее дом кошкам был ход заказан по решению мужа, а потом – по решению Риты, которая унаследовала от отца право запрещать, потому Элена и не трогает кошек. Но ведь это не ее дом, а кот Исабель настаивает на своем, он снова спрыгивает на пол, трется о ее ступни, прогуливается между ними, просачивается туда, где, кажется, совсем нет места. Видела бы меня сейчас Рита, думает Элена и тут же понимает: она знает, что сказала бы Рита, знает эту ее отповедь наизусть и хотела бы сейчас ее выслушать – пускай бы Рита злилась, и ругала ее, и отчитывала, Элена все равно хотела бы услышать ее голос. Уж лучше ругань и оскорбления, чем ее отсутствие, но Элена знает: неважно, чего хотела бы она, потому что смерть отобрала у нее возможность выбора. Ее дочь мертва. Кот вновь запрыгивает к ней на колени, настырно шарится туда-сюда, ходит кругами, смотрит на нее откуда-то из глубины своих голубых глаз – и Элена наконец понимает, что она сейчас сделает. Возьмет и погладит его, уступит, чтоб он только перестал клянчить, чтоб оставил ее в покое. Правой рукой – она лучше слушается – Элена гладит кота по голове, и по его телу пробегает судорога удовольствия. Похоже, тебе нравится, говорит она коту и думает, что, возможно, ей бы и самой понравилось. Если б она только могла. Если б ей не приходили на ум слова мужа и дочери «кот-грязнуля», если б она была глуха ко всему, как ее ступни, быть может, ей было бы приятно гладить кота, легонько почесывать его за ухом, если б она могла, если б позволила самой себе наслаждаться этим. Но она не позволяет, кошки – грязнули, они лижут то, что сами отрыгнули, говорит ее умерший муж ее умершей дочери, а умершая дочь говорит самой Элене, а Элена слушает, будто они сидят рядом с ней, и мертвые обращаются к ней, и сердятся, и отчитывают ее, и в конце концов Элена гонит кота с колен, чтобы больше их не слышать.

Но кот не уходит, его так просто не сгонишь: взмахом руки и словами «давайка, пошел отсюда». Он едва поднимает на нее глаза и укладывается обратно: он-то не слышит голосов, которые обращаются к Элене, его они не пугают. Кошачье тепло проходит сквозь юбку и согревает ей ноги, кот потихоньку засыпает у нее на коленях, а она уже не чувствует своей вины: она попыталась выполнить приказы мужа и дочери, а теперь, против своей воли или нет, она позволяет коту остаться.

– Простите, что меня долго не было, – говорит Исабель, садясь напротив Элены. Кот вам не мешает? Элена говорит, нет, не мешает, и ровно теперь, когда она это сказала, когда открыто признала животное, кот просыпается от их беседы и спрыгивает на пол, покинув ее, покинув ее теплые колени, которые вновь начинают остывать. Исабель накрашена: может, Элена и не заметит, но она прошлась румянами по щекам и накрасила губы. Я выпила воды, говорит она, но водой дело явно не ограничилось: может, еще успокоительное приняла. Ее движения замедленны, она улыбается самой себе и смотрит так, будто Элена не сказала ей десять минут назад, что Риту нашли повешенной на церковной колокольне.

– Так чему же я обязана вашим визитом? – спрашивает она и отрезает кусочек кекса, который не собирается есть. – Зачем вы приехали?

Элена начинает рассказ с того вечера, когда к ней в дверь постучал полицейский и сообщил, что Рита мертва. Еще до того, как он открыл рот, Элена поняла: случилось что-то плохое. Если к тебе стучится полицейский, дело плохо, говорит Элена, и Исабель кивает в ответ. А я сижу жду ее при полном марафете: меня постригли, покрасили и удалили волосы. Это Рита меня записала в парикмахерскую, я поначалу не хотела, но, когда они уже все сделали, мне захотелось ей показаться, чтобы она обрадовалась, чтобы увидела сама, чтобы вечером, когда она подойдет к моей постели помочь мне, у меня бы не было ни этих усов, на которые она столько жаловалась, ни неопрятных седых корней. Но Рита так и не увидела ее, она так меня и не увидела, говорит Элена. А вот Элена увидела свою дочь. Ее повели в участок на опознание и уже по пути туда сказали: ваша дочь повесилась на церковной колокольне, сеньора. Нет, это точно не она, сказала я. У нее на шее были следы веревки, кожа была фиолетовая, оцарапана грубым растрепанным джутом, лицо опухло, глаза выпучены, язык наружу. А еще, знаете, она пахла дерьмом, судебный врач сказал мне, что ей не повезло. Если б повезло, она сломала бы шею и умерла бы мгновенно, но кости были целы, значит, она умерла не сразу, от удушья, а у повешенных, которые умирают от удушья, начинаются судороги, и они могут обгадиться. Я не знала. Ну естественно, откуда ж человеку такое знать. Элена присасывается к соломинке, уровень чая поднимается, и прежде, чем продолжить рассказ, она повторяет процедуру еще дважды, а потом говорит: она пахла дерьмом, это был последний запах моей дочери. Исабель смотрит на нее, выжидая, слегка покачиваясь на своем месте. Говорят, она покончила с собой, но я знаю, что нет, говорит Элена. Откуда вы знаете? – спрашивает Исабель. Потому что я ее мать, в тот день шел дождь, а моя дочь не приближалась к церкви в дождливые дни, понимаете? Исабель не уверена, что понимает, что эта женщина пытается ей сказать, она смотрит на женщину и вместо того, чтобы ответить, задает ей вопрос, просто чтобы заполнить паузу: хотите, поставьте чашку? Нет, у меня еще осталось немного, отвечает Элена, но Исабель настаивает: он, наверное, уже совсем остыл, давайте я вам новый налью? Нет. Исабель наливает чаю себе, греет ладони о чашку, слегка взбалтывает ее содержимое, смотрит, как оно движется, и лишь затем делает глоток. Я потребовала, чтобы они расследовали все возможности, говорит Элена, я составила список подозреваемых для инспектора Авельянеды, инспектор Авельянеда – это полицейский, который ведет дело Риты, но все, кто мог убить мою дочь, в тот день находились в других местах. Я уже не знаю, кого еще включить в свой список, все говорят, что надо смириться, даже инспектор Авельянеда, но я говорю себе: нет, если ее убийцы нет в моем списке, это потому, что я его не знаю, а если я его не знаю, круг подозреваемых расширяется, это мог быть кто угодно, а раз так, вести расследование будет сложнее, мне придется ходить и ездить, разговаривать с людьми, искать доказательства и возможные мотивы, перебирать улики и даты. Элена вытирает рот и замирает, упершись взглядом в копытца стола. Ей не хватает воздуха, она давно уже столько не говорила. Исабель ждет, она не торопит Элену, не перебивает ни ее молчания, ни дыхания. Некоторое время спустя Элена наконец находит силы продолжить и говорит: чтобы вести расследование, мне нужно тело, которого у меня уже нет; мое еле-еле дотащилось сюда сегодня, что будет с ним завтра, я не знаю, оно больше ни на что не годно, понимаете, у меня Паркинсон. Да-да, вы уже говорили. И я больше не хозяйка своему