Конечно, она балерина, она красива. Но у него столько соблазнов.

Было о чём переживать Матильде. Недаром она признавалась, что очень сильно ревновала великого князя, оставшегося в Париже, где соблазнов ещё больше, нежели в России. Всю дорогу она переживала, мучилась, ну и, как призналась сама, «вернувшись домой, считала дни до его возвращения».

А дома – новые испытания. Великий князь Владимир Александрович, отец Андрея, буквально проходу не давал. Матильда недоумевала: отчего вдруг такой бурный натиск?

Что было у него на уме? Быть может, он сделал попытку помешать стремительному развитию отношений сына с балериной, понимая, что ни к чему хорошему они привести не могут, а только поломают молодому ещё совсем человеку всю жизнь. И действительно, создание семьи великого князя и балерины было проблематично, к тому же он знал, чьей возлюбленной была Матильда. Как отнесётся к такому роману государь?

А может, всё было проще и банальнее. Ведь и сама Матильда не раз отмечала очень внимательное и доброе отношение к ней великого князя Владимира Александровича. Быть может, увидев, что балерина понемногу отходит от печальных воспоминаний, от грусти по своему роману с цесаревичем, а ныне государем, он решил, что настала пора попытать счастья пробиться к её сердцу самому?

А не означало ли это – перейти дорогу сыну? Наверное, всё-таки нет. Великий князь не рассматривал балерину как объект создания семьи. Роман с цесаревичем, роман с великим князем Сергеем Михайловичем! И вот теперь роман с молодым человеком, который на семь лет моложе? Это что же, путь к созданию семьи? Нет, это уже что-то иное. Вряд ли в мыслях у великого князя Владимира Александровича были какие-то недобрые определения поведения балерины. Он, возможно, понимал её трагедию, связанную с тем, что обстоятельства оборвали страстную связь с действительно любимым человеком. Но как человек, не лишённый мятежных порывов и страстей, скорее всего, решил воспользоваться удобным моментом и пробиться к сердцу женщины, которая, безусловно, привлекала его. Ну а что касается сына, так он вполне мог убедить себя, что действует не вопреки, а во имя сына, спасая его от порочного увлечения, которое в конце концов помешает в дальнейшем создать хорошую семью. Конечно, он понятия не имел о той силе чувств, которые влекли балерину к его сыну, и о том, что чувства эти далеко не безответны.

И великий князь начал действовать. Кшесинская так описала начало ухаживаний за ней великого князя Владимира Александровича:

«После первого представления “Конька-Горбунка” он пригласил меня с сестрой, мою подругу Маню Рутковскую, которая ему очень нравилась и забавляла его своим разговором с сильным польским акцентом, Великого Князя Сергея Михайловича и барона Зедделера ужинать в одном из ресторанов, который он любил. Этот ужин был очень весёлый, все себя чувствовали непринужденно, так милый хозяин умел всех расположить к себе. Потом эти ужины стали довольно часто повторяться: иногда, если задумывал это Великий Князь в последнюю минуту, он присылал мне в уборную записку с приглашением, а иногда ужины устраивались заблаговременно, тогда я получала приглашение на дому. Великий Князь стал бывать и у меня в доме. На Пасху он прислал мне огромное яйцо из ландышей с привязанным к нему драгоценным яичком от Фаберже».

Доподлинно неизвестно, чем окончился роман. Конечно, злые языки приписали отношениям великого князя Владимира Александровича и Матильды особый статус: мол, появился у балерины очередной любовник дома Романовых. Но так утверждать едва ли имеют право биографы и исследователи всякого рода. Идя подобным путём, они превращаются из биографов в пасквилянтов. Сама Кшесинская, которая в мемуарах своих очень и очень откровенна, которая не скрывала близких отношений с великим князем Сергеем Михайловичем и юным великим князем Андреем Владимировичем, ограничила рассказ об отношениях с великим князем Владимиром Александровичем лишь вечерами в ресторанах, да к тому же в присутствии многих приглашённых. О встречах наедине она не говорила, а следовательно, говорить о них, домысливая в силу своих вожделенных способностей к выдумкам, никто не вправе.

Особенно неприятно читать всякие сладострастные выдумки, написанные авторами-мужчинами. Ещё куда ни шло, если пишут женщины, хотя женщины обычно находятся ближе к пониманию поведения Кшесинской, из чего можно сделать вывод, что женское сердце честнее и больше и тоньше понимает сердце любящей женщины. Когда же над тайнами постели женщины рассуждает мужчина, от этого, извините за грубость, причем с оговоркой, мягко говоря, тошнит. Увы, иначе не скажешь.

Тут можно применить известные слова адмирала Павла Васильевича Чичагова, адресованные пасквилянтам другой подвергавшейся клевете, великой женщины-императрицы Екатерины Великой:

«Нелепой мужской натуре свойственно выказывать строгость в отношении слабого, нежного пола и всё прощать лишь своей собственной чувственности. Как будто женщины уже недостаточно наказаны теми скорбями и страданиями, с которыми природа сопрягла их страсти?.. Эти самые ярые обвинители обоих полов именно те, которые имеют наименее прав обвинять, не краснея за самих себя».

Увы, пасквилянты никогда не краснеют, клеветники чувствуют себя в безопасности, особенно если клевещут на тех, кто давно перешёл в мир иной. И невдомёк им, что подлость и клевета всегда наказуемы… Православная Церковь учит: «Клевета является выражением недостатка любви христианской или даже обнаруживает ненависть, приравнивающую человека к убийцам и поборникам сатаны: “Ваш отец – дьявол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего; он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нём истины; когда говорит он ложь, говорит своё, ибо он лжец и отец лжи (Ин. 8,44)”; “Дети Божии и дети дьявола узнают так: всякий, не делающий правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего” (1 Ин. 3,10); “Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца; а вы знаете, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нём пребывающей” (1 Ин. 3,15). В то же время клевета – порождение зависти, гордости, стремящейся к унижению ближнего, и других страстей. Поэтому-то дьявол и называется в Священном Писании клеветником».

Несмотря на то что император Николай II уже не позволял себе даже думать о встречах с Матильдой Кшесинской, он не забывал о ней, о чём свидетельствуют многие факты. Император старался незаметно помочь, если требовалось, уберечь от нападок врагов и от несправедливостей театральных руководителей.

Матильда рассказала об одном таком случае…

«Пятнадцатого апреля я выступила во втором балете, который перешёл ко мне после Леньяни, «Камарго», в 3 действиях и 5 картинах, сочинение Сен-Жоржа и Петипа, выдержанное в стиле эпохи Людовика XV. Из-за этого балета у меня произошло столкновение с Директором Императорских театров князем С. М. Волконским. В одном из актов этого балета Леньяни танцевала «Русскую» в костюме времен Людовика XV, с пышными юбками, поддержанными у бёдер фижмами, которые стесняли движения балерины и лишали танец всей его прелести. Этот костюм был воспроизведён с того, который Императрица Екатерина II носила на костюмированном балу, данном в честь Императора Иосифа II. Леньяни была прекрасной танцовщицей, но она меньше обращала внимания на свой костюм, нежели я. Я видела Леньяни в этом балете и заметила, как она была стеснена костюмом в своих движениях. Я отлично сознавала, что с моим маленьким ростом в этом костюме с фижмами я буду не только выглядеть уродливо, но мне будет совершенно невозможно передать русский танец, как следует и как мне того хотелось. Русский танец полон неуловимых тонкостей, которые составляют всю его прелесть, так что без них весь его смысл пропадает. Поэтому я и заявила костюмеру, что костюм, который мне полагается, я, конечно, надену, но только без фижм. Это будет совершенно незаметно для публики благодаря очень пышным юбкам. Я добавила, что несу ответственность за балет как первая артистка и по опыту хорошо знаю, что мне подходит, нельзя от меня требовать, чтоб я выходила на сцену в уродливом виде, проваливала бы свой танец и портила свою репутацию балерины из-за фижм, отсутствие которых никто даже не заметит. Все эти мои справедливые заявления передавались Директору, вероятно, в совершенно искаженном виде, как неосновательные капризы, или же вовсе не передавались, и Директор о них ничего не знал. Вместо того чтобы внимательно отнестись к моим объяснениям, мне посылали повторные требования надеть во что бы то ни стало фижмы. Это стало походить на придирку, на желание во что бы то ни стало задеть мое самолюбие. Перед самым началом спектакля ко мне в уборную зашёл Управляющий конторою Императорских театров барон Кусов и от имени Директора в последний раз настаивал, чтобы я надела фижмы. Так как этот спор о фижмах начался до дня представления и стал достоянием публики, то все ожидали с нетерпением, чем всё это кончится. А кончилось тем, что я наотрез отказалась надеть фижмы и танцевала без них. Не будь этот спор известен, никто из публики не заметил бы, были ли на мне фижмы или нет. “Фижмы” не следует путать с “кринолинами”, которые представляли из себя обручи, поддерживавшие кругом юбку, расширяясь книзу. “Фижмы” – это маленькие плетеные корзиночки, которые прикреплялись с двух боков, чтобы немного приподнять юбку на боках. Танцевать в них спокойно танцы времен Людовика XV, как павану и менуэт, можно, но подвижный русский танец совершенно невозможно.