Даже после того, как смотрю в чёрные глаза, столь же бездонные, как самый настоящий омут. И произношу, ещё тише, чем прежде:

— Я пойду.

Мужчина кивает. А ладони, что до сих пор касаются моих, сжимаются крепче.

— У тебя руки дрожат.

Тоже киваю ему в ответ. Просто потому, что никакой возможности на громкость не остаётся. В горле пересыхает. Сердце вот уже в который раз за этот вечер стучит всё чаще и чаще, а его стук затмевает даже мысли в моей бедовой голове.

— Очень болит? — спрашивает мужчина.

Улыбаюсь. Качаю головой.

— Нет, — слетает с моих губ.

Практически беззвучное.

— Врёшь, — тоже улыбается опекун.

Вру, конечно. Привычка.

Какой смысл жаловаться?

Боли от этого меньше не станет.

Вот и не отвечаю. Пожимаю плечом.

— Стоит быть осторожнее, — назидательным тоном проговаривает опекун. — А если будешь мне постоянно врать, придётся и с этим что-то делать.

Снова улыбаюсь.

— Что, придумаешь новое правило?

Уголки его губ приподнимаются в подобии насмешки.

— Обязательно, — соглашается он.

Приподнимается. Усаживает меня иначе. На этот раз действительно на стул, который сам же предварительно освобождает. Недорезанный овощи тоже перемещены, а запачканная прежде доска отправляется им в мойку, как и нож. Моя первая же попытка вмешаться пресечена строгим и бескомпромиссным:

— Я сам.

Что я там о том, что ничего о нём не знаю, вещала?

Пункт второй, такой же железобетонный, проверенный на себе не единожды: этот мужчина умеет удивлять.

— Ты? — переспрашиваю недоверчиво. — Будешь готовить? — удивлённо приподнимаю бровь. — Умеешь?

В отличие от меня, Адем Эмирхан, судя по невозмутимости на его лице, не видит в этом ничего особенного или запредельного.

— Я живу один. Разумеется, умею.

Спорное утверждение. Первое. Но не второе. В этом я убеждаюсь в течении последующих минут, пока вновь наблюдаю за его сильными руками, ловко и довольно скоро закончившими то, что не успеваю сделать я сама. Вскоре плывущий по кухне аромат жареной курицы не оставляет никаких сомнений. И, раз уж до готовки меня не допускают, занимаюсь хотя бы сервировкой стола, пусть и не в столовой, прямо тут, на кухне. А ещё успеваю сменить школьную форму на обычную свою одежду. Надо же чем-то себя отвлечь, а то если так и пялиться на него… привыкну ещё.

Больно надо!

— А ты не так уж и плох, как мне показалось поначалу, — признаюсь, как только убеждаюсь в своей правоте не только визуально, но и попробовав первую порцию сегодняшнего ужина. — Вполне себе ничего, — а это я уже про курицу и баклажаны, не про мужчину, разумеется.

На губах опекуна расползается очередная насмешка.

— Уверена? — приподнимает бровь. — Я бы на твоём месте с выводами не торопился.

Не спешу отвечать. Сперва прожёвываю.

— Ну, теперь, когда у меня есть отдельная спальня… — тянусь к стакану с водой, чтобы запить.

Хорошо, не успеваю сделать ни одного глотка. Не то наверняка подавилась бы, расслышав встречное:

— Спишь ты всё равно в другой. Там же, где и вчера.

И всё равно давлюсь!

Воздухом.

А ему и того мало.

Как есть издевается!

— Что, так сильно не понравилось? — прищуривается, с явным интересом ждёт моей реакцией.

Воду я всё же отпиваю. Просто потому, что в горле будто ком застревает, никак без её помощи не проглочу.

Ни своё возмущение. Ни то, что он сообщил.

— Я же весь день вела себя примерно и даже ни единой попытки сбежать не предпринимала, — противопоставляю встречно. — Что тогда ещё?

— Если бы я верил каждым увиденным в моей жизни невинным глазам, вряд ли дошёл бы до этих дней, — нисколько не проникается моим посылом опекун. — Тем более таким красивым, как твои.

Мой рот, как открывается в некоторой степени шока, так и не закрывается, хотя ни с единым ответным словом я не нахожусь. Как и с тем, как это понимать: то ли комплимент сделал, то ли оскорбил.

— К тому же, в своей привычке врать мне, ты сама недавно созналась, — добавляет он.

Мой рот всё ещё не закрывается. И все хорошие мысли в отношении опекуна быстренько улетучиваются, как и не было их никогда.

— Что, и завтра тоже? До каких пор?

Где-то здесь неплохо было бы уточнить и про ту часть, где меня заковывают в наручники, цепляя те к кровати, чтобы не сбежала уж наверняка.

Но что уж там…

Скоро, похоже и то всё равно узнаю.

— И сегодня. И завтра. И впредь — тоже будем вместе, — замолкает, но ненадолго. — В одной комнате, — добавляет зачем-то уточнением. — До тех пор, пока я не удостоверюсь в том, что тебе можно доверять, и ты не вытворишь какую-нибудь несусветную глупость. Как, например, твоя мать в своё время.

Говорят же, удар ниже пояса — самый подлый, причиняет много боли. И пусть Адем Эмирхан не говорит ровным счётом ничего из того, что не являлось бы неприглядной правдой, — меньше боли от этого не становится. Как будто застревает в районе солнечного сплетения. Ни вдохнуть. Ни выдохнуть. Новая порция воды тоже не спасает. Даже после того, как я выпиваю всё до дна. А ужин закончен. Не помню даже больше его вкус.

Ничего помнить уже не хочу…

Как и разговаривать с мужчиной тоже больше не собираюсь. И да, немного позже в повторе наручники — на моём запястье плюс изголовье, тоже особо не чувствуются.

— Хочешь переодеться во что-то более удобное? — единственное, на что реагирую ещё.

— Нет!

Устроившись боком на самом краю постели, оставляю голову совсем пустой, вышвыриваю ко всем чертям все свои не дающие покоя мысли, прикрываю глаза. На удивление, в сон проваливаюсь быстро.

Глава 10

Глава 10

Асия

Утро начинается… неоднозначно. Просыпаюсь от невыносимой духоты. Открываю глаза. Источник и первопричина — прямо передо мной. Я каким-то непостижимым образом обнимаю её обеими руками, уткнувшись носом.