к эксцентричности и частным занятиям, в идее о том, что «дом англичанина – его крепость». Перикл предвосхищает это отношение, восхваляя «частную жизнь» афинских граждан, которую они ведут, не пренебрегая еще более важными общественными обязанностями.

Мы живем свободною политическою жизнью в государстве и не страдаем подозрительностью во взаимных отношениях повседневной жизни; мы не раздражаемся, если кто делает что-либо в свое удовольствие, и не показываем при этом досады, хотя и безвредной, но все же удручающей другого. Свободные от всякого принуждения в частной жизни, мы в общественных отношениях не нарушаем законов больше всего из страха перед ними.

Подобно балансу, существовавшему в самосознании афинян, тонкое равновесие, использующее широко распространенное геометрическое соотношение (4 к 9) и признание заслуг как человеческих свершений, так и их божественных вдохновителей, лежало и в основе Парфенона и его скульптур[38].

Его представление Афины и Посейдона отражает равновесие между сухопутными занятиями и ремеслами, от ткачества до выращивания оливок, и мореплаванием. В речи Перикла также поддерживается тщательно выверенное напряжение между контрастирующими темами. Духу национальной самобытности, основанному на идее о том, что афиняне – уникальный исконный народ той местности, которую они населяют, служит противовесом космополитический интернационализм, торжествующе провозглашающий, что «к нам со всей земли стекается все, так что мы наслаждаемся благами всех других народов с таким же удобством, как если бы это были плоды нашей собственной земли».

Многие недовольные подданные Афинской империи, должно быть, отвечали на высокопарную риторику Перикла циничной усмешкой. Представьте себе чувства азиатских или африканских антиколониалистов 1950-х гг. или даже мексиканцев XXI в., сомневающихся в достоинствах предложенных Соединенными Штатами договоров о свободной торговле. У богатой метрополии есть все основания восторгаться плодами международной торговли, когда именно она может определять условия этой торговли благодаря своей финансовой помощи и – в конечном счете – военной мощи. Но ее партнеры по таким сделкам могут иметь другое мнение.

Помимо Афины и Посейдона одной из главных тем речи является другое равновесие, частного и общественного. Уважение к частной жизни уравновешивается чувством гражданского долга, обязанностью не только не вредить городу бездумным нарушением законов, но и приносить ему пользу. Полный уход в частную жизнь считается достойным презрения, своего рода попыткой пользоваться благами гражданства, ничего не отдавая взамен.

В одном месте речи есть неохотное упоминание яростного соперничества, которое может возникать между людьми, стремящимися снарядить самые лучшие корабли, выставить на Олимпийских играх самых быстрых колесничих или организовать самые блистательные публичные зрелища. Надгробные речи, признает Перикл, бывают неудачными, если они лишь раздражают слушателей, которым кажется, что принижаются их собственные достижения.

Похвалы, воздаваемые другим, терпимы в той только мере, в какой каждый из слушателей сознает себя способным сам совершить те дела, о которых он слышит; то, что в похвалах превосходит эту меру, возбуждает в слушателях зависть и недоверие.

Каким бы утопическим ни было видение Афин, представленное Периклом, эта часть его выступления звучит в высшей степени жизненно. Судя по свидетельствам античных текстов, от исторических трактатов до комедий, благосостояние этого города действительно увеличивалось, а иногда и оказывалось под угрозой из-за непрекращающегося соперничества чрезвычайно самолюбивых мужчин, иногда еще и подстрекаемых женщинами, оказывавшими ощутимое влияние на жизнь города при помощи закулисных манипуляций. Если на этом торжественном собрании сограждане Перикла уделяли ему свое внимание, причиной этого было то, что ранее он добился больших успехов в состязаниях именно такого рода: он добился остракизма своих непримиримых критиков и сам сумел избежать его.

Несмотря на все содержащиеся в ней отступления от истины, в Перикловой оде демократическому городу есть нечто воодушевляющее. Сознательно или бессознательно, многие лидеры новейшей эпохи следовали примеру его речи, внушая своим согражданам веру в то, что их общества заслуживают процветания и побед над врагами, причем не потому, что они сильны, а потому что они добродетельны. Авраам Линкольн вызывал дух Перикла в своей Геттисбергской речи, произнесенной над могилой павших в Гражданской войне: «Нам должно посвятить себя исполнению великой задачи: укрепить свою преданность делу преданностью тех, кто с честью пал здесь в беззаветном служении этому делу – исполниться решимости сделать так, чтобы жертва их не стала напрасной, чтобы наша страна, с Божьей помощью, снова узрела рождение свободы, чтобы власть народа, именем народа, во имя народа вовек не исчезла с лица земли»[39]. Уинстон Черчилль следовал стопами Перикла, когда, провозглашая начало Битвы за Британию, говорил о роковом выборе: либо «вся Европа сможет освободиться и жизнь всего мира – устремиться к просторным и залитым солнцем нагорьям», либо «весь мир … погрузится в бездну новых Темных веков»[40]. Наконец, в духе афинского государственного мужа выступал Джордж У. Буш, объявивший своим соотечественникам после терактов сентября 2001 г., что на Америку напали люди, которых привело в ярость выдающееся достоинство этой страны – ее демократические свободы. «Им ненавистно то, что они видят здесь, в этом самом зале, – демократически избранное правительство. Их вожди назначают себя сами. Им ненавистны наши свободы – наша свобода совести, наша свобода слова, наша свобода выбора, собраний и несогласия друг с другом».

И Перикл, и его англосаксонские подражатели говорили, хотя и по-разному, одно и то же: на нас нападают из-за наших достоинств, а в особенности за то, что мы ценим свободу, и именно за эту свободу мы будем сражаться. Либерально-демократическая трактовка Фукидида и всех его последователей, разумеется, идеализирована. Она не учитывает того факта, что либеральные свободы имперской метрополии существуют, вполне буквально, на средства менее удачливого населения окраин империи. Но у Фукидида драматический эффект усиливается соседством возвышенного описания города, процветающего в условиях регулируемой законом свободы, с кошмарным видением краха этого же порядка, изложенным всего несколькими страницами ниже. Отчет Фукидида об афинской чуме, начавшейся в 430 г. до н. э., – одно из самых жутких из имеющихся у нас повествований о крушении общества и его учреждений под натиском свирепствующего заболевания. Историк рассказывает, как богатый, кипящий жизнью город был поражен ужасающей болезнью, вызвавшей панику, отчаяние и утрату веры в священные ценности и установления. Симптомы этой болезни – свирепый жар, рвота, конвульсии и обезображивание – позволяют предположить, что это могли быть тиф, оспа или лихорадка Эбола. «Так как болезнь слишком свирепствовала, люди, не зная, что с ними будет, перестали уважать и божеские, и человеческие установления», – пишет Фукидид.

Его рассказ – это кошмарная панорама страданий и аномии[41]. Однако, как это ни парадоксально, многие из позднейших научных работ на эту тему подчеркивают нечто прямо противоположное: замечательную жизнеспособность афинского уклада жизни. Другими словами, исследователи берут голые факты, изложенные