тему принимает Виктор — и этического — статью на эту тему напишет Мысливченко.

— С другой стороны, — он сделал похожий жест левой рукой, — творчество является проявлением основных сущностных сил человека.

Что служит предпосылкой для изучения данных по обучению приматов, как предшественников человека — это тема Александра, и обоснованием для создания теории гуманистической, творческой личности — статью на эту тему предлагается подготовить Кумохину.

Не могу забыть чувства досады, от этого краткого пассажа. Вот так, ни слова не обсудив предварительно, поручать совершенно новую для меня тему, да еще в таком приказном порядке.

Он как будто почувствовал мое недовольство:

— Кумохин, у вас есть какие-то возражения?

— Да, Семен Павлович. Я никогда не занимался проблемой личности, и написать статью в такие короткие сроки…

Алексеев постепенно переходил на повышенные тона и теперь мало что осталось в нем от того невозмутимого олимпийца, которого я знал раньше.

— Ну что же, у вас будет прекрасная возможность проявить себя. Сроки не обсуждаются!

— Что еще, Кумохин?

— Семен Павлович, мне кажется, проблема творчества нуждается в дополнительном философском обосновании. Я, например, с удовольствием занялся бы наследием древних греков и, в частности Платона, благо прекрасный материал для этого появился в недавно вышедших монографиях Лосева. И потом… Меня несколько смущает еще один вопрос.

— Повторяю, темы статей обсуждению не подлежат, а древних греков вы можете изучать в свое свободное время. Ну, и что это за вопрос, который вас мучает?

— Мы говорим, что сущностью человека является творчество…

— Да, это так.

— Это первый тезис. Второй тезис: творчество является проявлением сущностных сил человека.

— И это верно. Но в чем дело? Что вы пытаетесь доказать?

— Но не кажется ли Вам, что это не два, а всего лишь один тезис, и мы находимся в плену логических противоречий, обосновывая творчество через него же?

— Нет, мне так совершенно не кажется. А для тех, кто не понял философских оснований нашей дальнейшей работы, я повторю еще раз, — закончил он, покраснев, и совсем уже раздраженно.

И он повторил свои тезисы снова, но уже спокойно и рассудительно, как всегда.

Признаюсь, весь этот разговор с Алексеевым произвел на меня тягостное впечатление. Я искал и никак не мог найти сравнения, на что это было похоже, и вот, только теперь, когда через много лет снова переживаю этот эпизод, кажется, нашел. Ну конечно, это было очень похоже на накачку секретаря райкома на совещании своего нерадивого аппарата. И опять я вдруг вспомнил, как Володя рассказывал, что Алексеев работал секретарем райкома в одном из районов московской области.

Я тогда пропустил это сообщение мимо ушей, а теперь вдруг вспомнил.

Возвращались в Москву мы на одной электричке, но опять не вместе.

Вагон был почти пустой, я сидел у окна, а напротив меня Виктор. Солнце сквозь вагонное стекло пригревало почти по-летнему, и, казалось, лето снова возвращается на бескрайние просторы России. Ехали молча. Признаюсь, я был обескуражен отповедью, которую мне устроил Алексеев, а еще больше тем тоном, которым все было произнесено. Кроме того, я был абсолютно уверен, что я прав, и что логические ошибки, которые я заметил, устранимы. А вот будет ли этим кто заниматься? Большой вопрос.

В какой-то момент молчание нарушил Виктор:

— Ты не переживай так. Жизнь, она все расставит по своим местам.

И посмотрел на меня так проникновенно, как будто мы с ним были не почти ровесниками, а он оказался старше на целую жизнь.

Разумеется, я не подготовил статью о личности через три месяца, как этого требовал мой учитель. В это время я ехал на службу в армию, куда меня призвали по существующему тогда закону.

Я написал ее через полтора года, в редкие свободные минуты от пребывания на аэродроме в далеком Северном Казахстане, где служил офицером.

На аэродроме

В Иркутске

В начале осени 1973 года я несколько дней ехал в поезде в Иркутск, чтобы получить назначение в одну из авиационных частей нашей страны. У меня был попутчик — мой тезка, живущий так же, как и я в Москве в отдаленном районе. Мы познакомились в райвоенкомате, купили билеты в одно купе и решили выбрать для службы одну воинскую часть.

Дежурный офицер, в штабе округа, куда мы прибыли с предписанием, проявил редкую по тем временам демократичность. Он подвел нас к висящей на стене карте СССР и предложил самим выбрать место службы. Я поинтересовался, а из чего можно выбирать.

— Ну, например, есть Украинка, — сказал он.

Меня чуть не соблазнило название, но я, на всякий случай, попросил показать место на карте. Увидев, что указка в его руке потянулась еще дальше на восток, мы дружно попросили еще что-нибудь, поближе к дому.

— Тогда могу предложить Чаган. Он расположен вот здесь, в районе Семипалатинска, в Казахстане. Увидев, что это почти вполовину ближе к Москве, чем Иркутск, мы согласились.

Получили новые документы, купили билет на поезд до Семипалатинска, и вот мы стоим на центральной улице столицы Восточной Сибири, возле цистерны с «бархатным» пивом и думаем, чем бы занять себя в оставшиеся несколько часов до отхода поезда.

— У меня есть только один знакомый из пятисот тысяч, живущих в этом городе, — сказал я, и вдруг, увидев знакомую фигуру, продолжил почти без паузы, — да вот, кстати, и он. Идет нам навстречу.

И это, действительно, был Шемякин. Он шел, позванивая бидоном, в стоптанных, надетых на босу ногу тапках к той же самой цистерне, перед которой остановились мы. Я сразу его узнал, хотя мы не виделись, наверное, лет пять. Шемякин почти не изменился. Я привык к тому, что, сравнявшись с ним в девятом классе, год за годом перерастал его все заметнее, пока не привык считать его просто маленьким. Все та же жилистая шея с острым кадыком, вечный ежик волос, и только в глазах появилось выражение одновременно злое и заискивающее, как это бывает у людей много и безнадежно пьющих.

После отчисления из университета он учительствовал в каком-то селе и приехал в город в надежде на переэкзаменовку. Обо всем этом я успел узнать в магазине, куда мы зашли с целью закупки спиртного и провизии, и по дороге в квартиру брата, в которой Шемякин временно расположился.

Мы вошли в старый дом, страшно запущенный и грязный. Комната в коммунальной квартире оказалась ему под стать: претензия на артистизм слишком уж откровенно смахивала на нищету. Я отыскал сковороду, запущенную, как и все здесь, долго отмывал