Потом мы тряслись на дежурной машине на склад, получили нужную запчасть, которую я закрутил уже с соблюдением всех предосторожностей.

Когда я уже под утро вернулся домой, жена, конечно, не спала. Я в двух словах описал ей происшедшее. Она взглянула на мои руки, которые были сплошь почти коричневыми от запекшейся крови, и с бесформенными сосисками вместо пальцев — не выдержала и тихо заплакала.

Тем не менее, она быстро нагрела воду в тазу, развела марганцовку и велела опустить в розовый раствор обе руки — чтобы не было заражения. На следующее утро в девять часов я со своей эскадрильей отправился на самолет. И в классе, как ни заманивал меня майор Баранов, больше не появлялся.

От своего бывшего напарника-капитана я вскоре узнал, что наш стенд очень понравился высокому начальству и его фотографию даже отправили в Москву в музей авиации.

А для меня началась настоящая служба. Правда, мне не пришлось ловить на себе снисходительные взгляды сослуживцев:

— Мол, что с него взять, двухгодюшник, да у него руки не оттуда растут!

Я — то показал, что руки у меня на своем месте, но это совсем не означало, что испытания для меня закончились.

Прошел день, мы сделали на самолете предварительную, а затем предполетную подготовку и отправили эскадрилью на несколько часов в полет. К вечеру погода испортилась, подул резкий ветер, и после приземления самолетов, нам разрешили их не зачехлять.

Постоянный наземный состав экипажа нашего самолета состоял из трех человек. Старший техник, он же техник по самолету и двигателям был казах, плосколицый, с заметным животом, который здесь называли не иначе как «блистером», капитан, исполнительный, незлобивый, уравновешенный — настоящих сын степей. Когда над ним подшучивали и спрашивали: зачем он такой блистер отрастил, он отвечал на полном серьезе.

— Так у нас положено. Ведь я же начальник, поэтому мне положен небольшой живот, а если дослужусь до майора, то и живот станет больше.

Техников по самолету и двигателю, называли «помазками». Оттого, что бушлаты у них в силу своей специфики были самые грязные, прямо лоснящиеся от масла. У помазков был не только самый большой объем работы, но и чехлов у них было больше всех: не только на двигатели, но и на плоскости. По паспорту наш старший был Турлумбек, но все его называли Тимохой или Тимкой.

Следующим по засаленности бушлата был техник по вооружению, рыжеволосый Гена, мой ровесник. В его ведении были не только пушки, но и ракета, которую иногда подвешивали под брюхо самолета, а в полете убирали вовнутрь. Его чехол был на корме.

Техник по электрооборудованию самолета, то есть я, отвечал за все электрическое: генераторы, электродвигатели, освещение, и электропроводку. На самолете было проложено десять километров проводов. А мой чехол был на кабине.

Довольно часто к нашему экипажу присоединялись еще два человека: черный как смоль казах-прапорщик и штурман нашего самолета Юра Цхе. Юра был кореец, он был всегда невозмутим, как говорится, обладал нордическим характером. Происхождение своей фамилии он объяснял так:

— Пуля, ударившись о камень, говорит "Цхе-е!».

Помощники нам были очень нужны, особенно когда перед предварительной подготовкой нужно было вручную (действовал строгий запрет высокого начальства очищать снег под самолетом с помощью техники) разгрести выпавший за ночь снег на площади пятьдесят на пятьдесят метров.

На каждый самолет приходилось по два комплекта чехлов: зимний и летний. Летний комплект был брезентовым, а зимний, утеплялся подкладкой из толстой байки и весил порядочно. Например, зимний чехол на кабину весил никак не меньше пуда.

И вот, настал момент, когда мне нужно было этот чехол надеть. Сначала я нисколько не беспокоился, решив, что все надевают, и я смогу. Я закинул свернутый чехол на нижнюю часть крыла, подтащил стремянку и забрался сам. Плоскость была длинная, но не гладкая, как могло показаться, а ребристая, равномерно поднимающаяся к корпусу самолета.

За ночь успел выпасть легкий, почти невесомый снежок, который нежнейшим пухом припорошил аэродром и усталые после полетов и, как будто, дремлющие самолеты.

Но мне этот снег сразу не понравился, потому что я несколько раз проскальзывал еще на плоскости, а уж когда я добрался до корпуса самолета, то и подавно.

Подталкивая перед собой чехол, я на четвереньках добрался почти до кабины. Последний выступ, за который я мог придерживаться, остался позади. А впереди было, как мне показалось, добрых пять метров совершенно гладкой поверхности, напоминающей по форме огромную бочку, но только поднятую на высоту трехэтажного дома. И, в довершение ко всему, присыпанную тончайшим снежком, который, наверняка, сводил коэффициент трения на этой поверхности практически к нулю. Стоит мне сделать одно неловкое движение, и я, точно, шлепнусь о твердую бетонку, которую, кстати, уже успели подмести от выпавшего снега. Я взглянул вниз, и что-то вдавило меня в блестящую поверхность самолета с такой силой, что я не в силах был даже пошевелиться. Это был страх.

Я не могу точно сказать, сколько я лежал так, в обнимку с самолетом, но вывел меня из этого состояния громкий голос нашего старшего техника — Тимки. В переводе с древнерусского слова его означали, что я должен подвинуться и освободить ему дорогу. Оцепенение мигом прошло, сменившись острым чувством стыда за допущенную слабость.

Двигаясь таким же способом — на карачках, но только задом, я отполз на безопасное расстояние и почти с восхищением наблюдал за действиями моего стартеха.

А он, быстрым шагом, на прямых ногах, взобрался на корпус самолета, и, топая своими светло-серыми валенками, в один миг одолел расстояние до моего чехла. Затем пнул его, так, что чехол послушно раскатился по кабине, и повернул обратно. Словно исполняя номер на «бис» Тимка, лихо скатился по наклонной поверхности крыла самолета, перепрыгивая через ребра жесткости, и спрыгнул в сугроб на обочине, оставшийся еще с последнего снегопада.

Я, конечно, понял, в чем заключалась моя ошибка: вместо того, чтобы замирать на месте, мне нужно было быстрее двигаться, и тогда сила инерции поддерживала бы меня, как если бы я ехал на велосипеде. Не сразу, но я тоже приобрел необходимую сноровку, и уже скоро мог зачехлить свою кабину не хуже Тимки.

Тревога

Не успел я прийти домой после обычного дня и переодеться, как за окном противно загудел сигнал тревоги. Пришлось снова напяливать на себя всю положенную амуницию: нижнее белье, свитер, ватный комбинезон, меховой бушлат, валенки и шапку-ушанку. Рукавицы у меня всегда с собой — болтаются на прочной тесемке, так что их не потерять. Дожевывая