– Да понял, не дурак.

И тут подумал, что Майю Ленька ему не простил.

Смущенно попрощались с Петечкой и Олечкой.

– Провожу и вернусь, – пообещал покрасневший Петечка.

– Желаю тебе не вернуться, – улыбнулся Иван.

И обернулся к птице-Жанне:

– Ну а тебе-то куда?

– Я на метро, – испуганно ответила она. – Если ты, конечно, не возражаешь.

– Не возражаю. – Иван, не оборачиваясь, пошел по улице.

Два последних дня он провел в гордом одиночестве – ни Велижанский, ни Петечка так и не появились. «Ну и черт с вами, – обиженно думал он. – «Проведем вместе праздники, повеселимся!» Тоже мне, друзья!» «Нас на бабу променял», – вспомнились слова народной песни. В который раз подивился Ленькиной прыти. А за Петечку, кстати, был искренне рад. И время провел неплохо – Эрмитаж, снова Русский, Павловск, Ораниенбаум, Мойка, 12. Да и просто от души пошлялся по городу. И черт с ней, с погодой. Ленинград ничем не испортить.

* * *

До поезда оставалось всего-то пару часов, и Иван раздумывал, что делать с вещами своих ненадежных друзей. Но за полтора часа до поезда в комнату влетел растерзанный и расхристанный Петечка, побросав в чемодан свои вещи, запыхавшись, плюхнулся на кровать и наконец посмотрел на Ивана. Смутился еще больше и, протирая очки, пробормотал:

– Прости, Вань. Так получилось.

Иван улыбнулся:

– Бывает!

Велижанский так и не появился – ни в гостинице, ни на вокзале. Да и ладно, решили приятели. Но какая же все-таки сволочь! Гульнул, с кем не бывает? Но чтобы так откровенно? И это при беременной-то жене? В голове не укладывалось. Растеряны были оба. Но не обсуждали – не по-мужски как-то, не по-товарищески.

А Петечка, встретил, как оказалось, свою судьбу: устав от еженедельных полугодовых мотаний в Ленинград, он в марте женился на Олечке. Молодая жена с радостью перевелась на заочный и переехала к мужу в Москву. Жили в Кузьминках с Петечкиной мамой, в крошечной двухкомнатной квартирке. Жили мирно и счастливо. Через год Олечка родила Петечке сына. Через три года – второго.

В те годы бывал Иван у Синицыных часто – и на днях рождения мальчишек, и на днях рождения Олечки и Петьки. И видел, да этого и не скроешь: счастливы были Синицыны, невзирая на скромную обстановку, на страшную тесноту, на жизнь со свекровью, на почти нищету – Олечка сидела дома с вечно болеющими парнями, работал один Петька. А какая зарплата в научном институте? Вот именно.

А вот у Леньки все было непросто. Впрочем, Велижанский легких путей не искал. С прекрасной Никой все оказалось «серьезно, и более чем», по его же словам. Кажется, так, скорее всего, и было – впервые Иван видел озабоченного, хмурого и растерянного Велижанского. Было заметно, что Ленька страдает – если вообще такое возможно. Оказалось, возможно, как ни смешно. Пару раз в месяц Ленька мотался в Питер. А дома ждала терпеливая Маша с тремя детьми. Ждала и молчала. А через два года беспрерывных мотаний незадачливого папаши и блудного мужа родила и красавица Ника – и тоже, представьте, девку! «Четвертая девка! – искренне возмущался многодетный отец. – Нет, ну как это возможно? – до слез расстраивался Ленька. – Они что, все специально?»

Ника, естественно, знала про Машу и Ленькиных дочек. Маша, конечно, узнала про Нику, такое не скроешь. И обе терпеливо молчали и ждали – когда же? Когда он примет решение? Когда наконец определится, расставит все точки над «i»? Получалось, что никогда, все так и продолжалось.

– Как я брошу жену и троих детей? – возмущался Ленька. – Я что, подлец? И Нику не брошу – и там мое семя!

В конце концов все с этим смирились. Что поделать – жизнь сложная штука, и не всегда ее замысловатые зигзаги совпадают с нашими желаниями. Так и жили: Ленька мотался в Питер, а его женщины – жены, как он их называл, – растили детей. Впрочем, и он не отстранялся: всех своих отпрысков любил с одинаковой силой – и Машиных дочек, и Никину девочку. Всех – конечно, по очереди – вывозил на моря́ закалять. Сначала на месяц Машу с детьми, а потом наступало время «ленинградских» – так называл ту семью Ленька: «мои ленинградские и мои московские».

К слову, дом он снимал обеим семьям один и тот же – на сезон получалось дешевле. И обе жены об этом знали. Маша оставляла привезенные из дома кастрюли и полотенца – что Нике возить лишнее? А Ника с благодарностью принимала заботу «старшей» жены.

Иногда к ним срывался и Велижанский – погреть пузо и пообщаться с отпрысками. На недельку, не больше. В Москве ждала работа – семьи надлежало кормить.

С годами он посуровел, почти перестал шутить и остроумничать, здорово похудел, и беспечное прежде выражение его лица стало хмурым, с вечно сведенными от забот бровями, словно он наконец понял: жизнь, она, знаете ли, не фунт изюму.

Позже, уже живя в Ленинграде – ох, этот город, все они влипли в него, пусть по-разному, но влипли, как ни крути, – Иван, приезжая в столицу, всегда звонил Велижанскому. Тот, надо сказать, как бы ни был занят, во встречах старому другу никогда не отказывал. Наверное, и для Леньки это была отдушина – вырваться на пару часов, посидеть в «Жигулях» под пивко, воблочку и соленые сушки, потрындеть о жизни и поплакаться друг другу в жилетку.

А было над чем.

Да! Когда Иван уже стал ленинградцем, по просьбе Леньки часто бывал у Ники: привозил то продукты, то лекарства, таскал картошку, носил в прачечную белье. Вывозил их на дачу в Парголово, где жила Никина тетка. Словом, опекал женщину друга. Нормально. Ника была сиротой, и он понимал ее как никто. Понимал и жалел.

Но каждый раз, приходя к Нике, не переставал удивляться – и умница, и красавица, а судьбу себе выбрала незавидную: младшая жена, любовница с незаконным ребенком. А Ника была весела и беспечна. Неужели ее все устраивает? Непостижимо.

Любовь?

А его дружок Ленька, этот придурок Велижанский, вздыхая, шутил: «Если б я был султан!» И кажется, на полном серьезе уточнял: «А что тут такого? Бывает. Не зря же у мусульман многоженство законно. Обеих люблю: Машку – любовью братской и дружеской, а Нику… – Ленька томно вздыхал. – Ника моя непроходящая страсть».

Как-то снова всколыхнулись разговоры о Майе. По слухам, она вроде все же ушла от своего известного мужа и вышла замуж за местного бая-узбека, богатого, как Крез. Живет в замке, где у нее есть даже прислуга, приняла мусульманство и стала покорной восточной женой.

Верилось в это с трудом – Майя и покорность? Смешно.

* * *

Спустя довольно много лет, когда Иван жил уже в Ленинграде, который к тому времени стал Питером, еще до всех страшных, перевернувших его и так неспокойную жизнь событий, на Полюстровском рынке случайно он встретил Борьку Семенова, бывшего коллегу по московскому комбинату.

На рынке остро пахло свежими огурцами – по Неве пошла корюшка. Первая и самая дорогая была Ивану не по карману – кажется, забежал он за творогом. И тут его окликнули. Борьку Иван узнал не сразу. Тот потолстел, раздался в плечах, украсил себя кокетливой пижонской шкиперской бородкой, да и одет был пижоном – кожаный бордовый пиджак, джинсовая рубашка на металлических кнопках. Удивился – Семенов всегда был скромнягой, середняком, любил поныть и поприбедняться.