ответственность за сына Веры, он боялся ярости Амелии, ее мести. Боялся, что она немедленно начнет бракоразводный процесс. Больше всего боялся потерять благосостояние, которым так небрежно пользовался. Теперь он знал: он, благородный человек, для которого «деньги ничего не значат», высокопоставленный чиновник, наставник и воспитатель, не сможет вынести скудную жизнь своих коллег, эту ежедневную борьбу с соблазнами и желаниями. Он был испорчен деньгами, привык потакать своим прихотям. Как он понимал теперь, многих его сослуживцев погубили искушения: они брали взаймы, чтобы порадовать своих одержимых жадностью женщин. Он опустил голову на папку с бумагами. Ему очень хотелось стать монахом-аскетом…

Леонид собрался с духом. «Нечего ходить вокруг да около». Он громко вздохнул. Потом взял лист бумаги и стал писать министру Винценту Шпиттельбергеру докладную записку о том, что в интересах государства необходимо предоставить вакантную кафедру и клинику внештатному профессору Александру (Аврааму) Блоху. Он сам не знал, зачем упрямится и идет напролом. Но, набросав десяток строк, он отложил ручку и вызвал секретаря.

– Будьте добры, дорогой друг, позвоните в парк-отель Хитцинга и попросите сообщить фрау или фрейлейн Вере Вормзер, что я лично навещу ее около четырех часов.

Нервничая, Леонид говорил стертым плоским голосом. Секретарь положил на стол чистый лист бумаги.

– Могу я попросить господина заведующего написать имя дамы? – сказал он.

Не говоря ни слова, Леонид с полминуты таращил на него глаза, потом сунул незаконченный меморандум в папку, поправил, будто прощаясь, вещи на столе и встал:

– Нет, спасибо, это ни к чему. Я ухожу.

Секретарь счел своим долгом напомнить, что господина министра ожидают на службе в пять часов. На Леонида, снимавшего с вешалки шляпу и пальто, это не произвело никакого впечатления.

– Если господин министр спросит обо мне, не говорите ничего определенного, скажите просто, что я ушел…

Обогнув молодого человека, Леонид удалился упругим шагом.

У господина заведующего вошло в привычку – впрочем, вполне осознанную – никогда не подъезжать к порталу здания министерства в своем роскошном автомобиле – если он вообще пользовался автомобилем; Леонид выходил уже на Герренгассе. Он боялся зависти коллег и чувствовал (особенно в служебное время), как «бестактно» выставлять напоказ свое материальное благополучие и демонстративно нарушать границу владений спартанского чиновничества. Министры, политики, кинозвезды могли со спокойной душой восседать в своих сияющих лимузинах – они были созданиями рекламы. Сохраняя скромную элегантность, заведующий отделом обязан подчеркивать некоторую стесненность в средствах. Эта утрированная скромность была, возможно, самым неприятным видом высокомерия. Как часто он, с необходимой осторожностью, пытался убедить Амелию в том, что ее нескончаемые траты на украшения и одежду явно не соответствуют его положению. Напрасная проповедь! Амелия высмеивала его. Это был один из тех жизненных конфликтов, какие часто приводили Леонида в растерянность… На этот раз он поехал на трамвае и вышел около Шёнбруннского замка.

Дождь ослабел уже час назад, а теперь совсем прекратился. Но это походило на затянувшийся перерыв в течении болезни, на темный провал отсутствия боли между двумя приступами. Окутанный облаками день, сырой и вялый, повис, как мокрый флаг на середине мачты, и каждая тягучая минута словно спрашивала: досюда мы дошли, но что теперь? Леонид всем существом чувствовал, как изменился мир сегодня утром. Но причину этой перемены он понял, лишь когда торопливо шел по широкой, засаженной платанами улице вдоль высокой стены замка. Под ногами неприятно елозил толстый влажный ковер палой листвы. Обесцвеченные листья платана вспухли так ощутимо, что лопались при каждом шаге – будто жабы валились с неба вместе с дождем. За несколько часов с деревьев сдуло половину листьев, а оставшиеся вяло висели на ветках. Молодое апрельское утро во мгновение ока стало старым ноябрьским вечером.

В цветочном магазине на углу Леонид непозволительно долго колебался, выбирая между белыми и кроваво-красными розами. Наконец он купил восемнадцать светло-желтых чайных роз с длинными стеблями; его привлек их мягкий, немного с гнильцой, аромат. Потом, справляясь в холле гостиницы о мадам Вормзер, он вдруг испугался предательского числа восемнадцать, которое выбрал совершенно неосознанно. Восемнадцать лет! Ему вспомнился тот одиозный букет роз, который он, смешной влюбленный мальчик, принес Вере и не решился отдать. Теперь ему казалось, что тогда тоже были светло-желтые чайные розы и пахли они точно так же – мягко и округло, как цветки райского винограда, которого нет на земле.

– Мадам просила господина заведующего подождать здесь, – заискивающе сказал портье, проводив Леонида в одну из гостиных на первом этаже. Нельзя было ожидать бо́льшего, чем салон отеля, успокаивал себя Леонид, которого необычайно нервировали тусклый свет и обстановка. Это ужасно – встретить любовь своей жизни у всех на виду, безо всякой интимности, в этой ничем не примечательной комнате; любой бар был бы лучше, даже битком набитое кафе с музыкой. Теперь, непонятно почему, Леонид уверен был в том, что Вера действительно была любовью его жизни.

Комната была сплошь заставлена массивной мебелью. Вещи громоздились, точно мрачная декорация отзвучавшей оперы. Они стояли, как на покинутом зазывалой аукционе, где на часик или два угнездились слонявшиеся по улице случайные прохожие. Роскошные гарнитуры кресел, японские шкафы, торшеры-кариатиды, восточный мангал, резные сундуки, тяжелые табуреты и так далее. Вдоль стены вытянулся целомудренно прикрытый рояль. Плюшевое черное покрывало окутывало его сверху донизу. Теперь он походил на катафалк для мертвой музыки. Этот плюшевый саван был обременен выставленными будто на продажу предметами из бронзы и мрамора: пьяный Силен, балансирующий чашей для визитных карточек, изогнувшаяся танцовщица (без видимого практического применения), роскошный письменный прибор (достаточно солидный, чтобы служить для подписания мирного договора) и тому подобные вещи, стоящие на посту, чтобы не дать сбежать мертвой или впавшей в глубокий сон музыке. Леонид подозревал, что этот рояль выпотрошен и представляет собой достойный почитания макет, ибо живой инструмент владельцы отеля использовали бы снаружи, для танцев во время чая. В этой комнате живыми были только два игорных стола с раскиданными на них картами для бриджа – картина уютной рассеянности и безмятежного душевного покоя, снова и снова привлекавшая к себе завистливый взгляд. В этой игре Леонид был, разумеется, мастером…

Он все время шагал из угла в угол, ему приходилось лавировать между ребристыми нагорьями шкафов и столов. Он держал в руке завернутые в тонкую бумагу розы; хотя прихотливые цветы начинали вянуть от жара его тела, у него не хватало силы воли их положить. Слабый аромат вился по комнате вместе с ним, ему это было приятно. Размеренно шагая, он замечал: «Мое сердце сильно бьется. Не помню уже, когда в последний раз