письмо. Буду хранить его, как святыню. К сожалению, совершенно не заслуживаю ваших отзывов…

– Как грустно, не могу дольше остаться в вашем милом обществе. Я едва вырвалась к вам. Будьте здоровы. Вскоре опять явлюсь к вам и привезу прелестную Зонтаг…

– У вас слишком мало веры в себя. Разве поклонение всего света не сделало вас более гордым? Почему вы не хотите верить, что все жаждут выразить вам свое поклонение при исполнении нового произведения? О, упрямец! Не могла устоять против желания повидать еще раз нашего великого маэстро…

А по уходе ее Шиндлер пишет:

– Что за прелестная девушка! Сколько в ней искренности и огня!

В другой раз Шиндлер замечает:

– Зонтаг будет тоже очень полезна вам, так как девица эта замечательно трудолюбива и очень образована.

– Я пришла не затем, чтобы вкусно поесть, – пишет там же Зонтаг, видимо, застав композитора за обедом, – а с целью познакомиться с вами, о чем я давно мечтала.

Не раз являлись обе поклонницы к великому симфонисту за советами и указаниями; как в святилище, входили они к нему и порой старались спеть глухому автору, охотно проходившему с ними партии, но смутно воспринимавшему звуки их голосов. Обе певицы принадлежали к тому поколению артисток, которые еще не отреклись от старинных приемов примадонн в операх итальянских маэстро, до Россини включительно, когда авторы с легким сердцем следовали установившемуся обычаю и по требованию исполнителей изменяли десятки нот, тактов, пассажей и целых страниц партитуры. Музыкальные идеи Бетховена в связи с глухотой и отсутствием сноровки в вокальной композиции создали для знаменитых певиц ряд препятствий, едва преодолимых. Уже в первой части мессы, в Kyrie, предстояло певицам выдерживать целые такты и долгие ноты (на слово Chtiste) в темпе Andante, что было крайне утомительно.

Напрасно артистки просили, для облегчения исполнения, ускорить здесь темп; в ответ им автор лишь улыбался. Когда же перешли к симфонии и автор вновь проявил свою настойчивость, настроение артисток изменилось.

– Вы – тиран для певцов и певиц, – сказала ему Унгер раздраженно.

– Вы избалованы, – ответил, смеясь, композитор, – итальянской музыкой, поэтому вам это кажется трудно.

– А это? Какие высокие ноты! Нельзя ли изменить? – воскликнула Зонтаг, указывая на мелодию при словах «den Wurm», повторяемую на тех же нотах хором.

– А здесь для альта слишком высоко, – прибавила Унгер, указывая другое место в партитуре. Но автор отвечал весело:

– Нет, нет, нельзя изменить!.. Постарайтесь, и все преодолеете.

– Ну, так давайте страдать во славу Божию! – заключила Зонтаг и отправилась домой работать над творением музыкального тирана.

С мужским персоналом также не обошлось без затруднений; правда, тенор, впоследствии известный Хайдингер, сразу овладел своей партией и был безупречен, но бас Прейзингер не мог взять высокого фа-диез в первом речитативе симфонии, и автору пришлось сделать для него изменение, что не помешало певцу сорваться и провалить свою партию в концерте. Шиндлер со своей стороны содействовал уступчивости композитора, уверив его, что ни один бас в Вене не может взять фа-диез; тем не менее автор оставил в партитуре эту ноту, уничтожив вариант, написанный для Прейзингера.

Накануне концерта Шиндлер пишет в разговорной тетради: «За Зонтаг я не боюсь ничуть, она клянется взять все трудные ноты; она решительная, но Унгер не уверена в себе».

Были препятствия также со стороны цензуры: сначала она запретила исполнение церковной музыки в концерте и упоминание мессы, но, по протекции гр. Лихновского, разрешила поставить под названием «гимнов» три части мессы: Kyrie, Credo и Agnus, – о чем автору также пришлось специально просить одного из цензоров.

Милостивый государь!

Я слышал, что и.-к. цензура находит препятствие к постановке нескольких произведений церковной музыки в вечернем концерте, в театре An der Wien. Мне остается только признаться вам в том, что я был принужден к этому, что все нужное для этого уже переписано и вызвало значительные расходы, и что времени очень мало для сочинения новых пьес. Во всяком случае, имеется в виду исполнить только 3 произведения духовной музыки и то под названием гимнов. Я настоятельно прошу вас м. г. помочь в этом деле, так как и без того в делах подобного рода приходится бороться со многими препятствиями. Если не последует на это разрешения, то могу уверить, что не будет возможности дать концерт и все расходы по переписке окажутся пропавшими. Надеюсь, вы еще не забыли меня

преданного вам, милостивый государь, с почтением Бетховена.

Его высокородию г-ну ф. Сарториусу и.-к. цензору.

Нужно добыть партии партитуры и инструменты для концерта, или, как тогда называли, музыкальной академии; надо поместить анонсы в газетах; несмотря на содействие друзей, композитору самому приходится немало возиться с этой неизбежной, черной работой, обращаться с просьбой к разным лицам.

Директору театра К. Ф. Хенслеру.

Уважаемый друг!

Покорнейше прошу прислать партии написанной для вас увертюры к открытию, я исполню ее в одной из предстоящих академий, так как располагаю большим оркестром, и потому ее надо переписать в 2 экземплярах, таким образом, и вы получите правильно и чисто переписанные партии вместо ваших скверных, наскоро и неряшливо написанных. Я постоянно слышу о ваших успехах, чему очень рад, хотя вижу вас очень редко.

С глубоким почтением ваш друг Бетховен.

Уважаемый г-н ф. Ржехачек!

Шупанциг обещал мне, что вы любезно одолжите необходимые инструменты для моего концерта. Ввиду этого прошу вас о том же и надеюсь получить согласие на мою убедительную просьбу.

Ваш преданный слуга Бетховен.

К Бейерле, редактору «Венской театральной газеты».

Милостивый государь!

Через несколько дней буду иметь честь заплатить свой долг. Прошу вас поместить в вашей уважаемой газете прилагаемое объявление о моей ак.

Ваш преданнейший слуга Бетховен.

Газеты, каждая на свой лад, известили венцев о концерте 7 мая. «Редактор Театральной Газеты, Бейерле, – пишет Шиндлер в тетради, – поместил статью краткую, но энергичную, вполне достойную вас». Приятель Бернард, в своей «Венской газете», также предупредил публику о предстоящем событии; не будучи способен отречься от исконной страсти немцев к титулам и говоря о гениальном компонисте, не носившем звания ни Hof-pianist-a, ни Hof-Kapellmeister-a, Бернарду пришло на мысль титуловать его почетным членом академий Стокгольма и Амстердама, что возмутило композитора, не разделявшего этой жалкой страсти и напоминавшего о своем академическом звании лишь с практической целью, в редких случаях обыденной жизни, но далекого от мысли сочетать свои «лучшие» произведения или исполнение их с какими-либо кличками автора. Приятели, заказавшие афишу концерта, оказали компонисту вторую медвежью услугу, поместив титул «почетного гражданина Вены», что заставило его потребовать и лично