– А что случилось с ковчегом? – спросил мальчик, представляя себя в цветущей пустыне.

– Он был потерян, – сказала жена раввина, откидывая со лба черные волосы, – и все мы очень скорбели. Мы плакали. Рвали на себе одежды. И когда наконец царь Давид нашел его спрятанным в маленькой деревушке, он был так счастлив, что принялся танцевать и петь, и еще он выпил несколько больших кувшинов пива. Он танцевал всю ночь. И что, по-вашему, он делал, когда танцевал?

– Целовал девушек? – спросила Мириам, девочка с конским хвостиком.

– Да. Он и это делал. Но кроме того, он, полный радости, сочинил больше ста псалмов. – Вот именно в этом месте ребе Элиезер почувствовал, что обязан остановить жену, но почему-то не сделал этого, и Мириам спросила:

– Это правда, что говорит моя мама? Что на вашей свадьбе ваш муж тоже танцевал всю ночь?

– О да! – согласилась Леа. – Когда мы, евреи, жили свободно, под открытым небом, в окружении цветов, которыми благоухала пустыня, мы все время танцевали. Только здесь мы это забыли, Мириам, и, когда ребе танцевал на нашей свадьбе, он возвращал дни царя Давида.

И ребе Элиезер, посмотрев над головами маленьких детей, увидел, с какой любовью смотрит на них его жена, и он неожиданно сказал:

– Дети, вам пора идти по домам. – Когда дети ушли, он выслал из комнаты и их сына и обнял Леа с такой страстью, словно впервые остался с ней наедине. – Ты моя любимая псалмопевица, – прошептал он. – Путано и противоречиво, но ты принесла мне правду. – Он страстно поцеловал жену, чувствуя, как прохладные пряди ее волос падают ему на лицо, и с шумной улицы до них доносились крики детей.

В результате этих нежностей в конце 1533 года пришел черед и Леа звать акушерку. Родилась девочка, которую назвали Элишебой, и теперь Леа со своими двумя детьми редко кто видел вне компании юного поколения, которое бегало за ней по пятам, и почти каждый день ей приходилось рассказывать детям очередную историю из прошлого евреев: о Самсоне и его просторных владениях, по полям которых человек мог несколько дней скакать в любом направлении, так и не приблизившись к границам; и о Мириам, великой танцовщице, у которой был оркестр из, наверно, семидесяти музыкантов и не менее шестнадцати разных костюмов; и о мальчике-пастушке Самуиле, что любил бродить по тропкам, которые вели его через поля, леса и вдоль озер, через всю страну, которую невозможно было забыть. Когда бы Леа ни рассказывала свои истории, перед глазами детей всегда возникала Земля обетованная.

То были самые счастливые годы, которые когда-либо знавала улица Юденштрассе в Гретце, и ни у кого из ее обитателей не было больше поводов для радости, чем у ребе Элиезера и его жены. Община внимала его словам, и конфликтов в пределах квартала почти не случалось. Его семья была едва ли не идеальным еврейским домом, если не считать, что в задней комнате ютились еще четыре человека из другой семьи. Теперь у него не было места, где сидеть над книгами, но он всегда мог уединиться в синагоге, где его ждали скрипучий стол, свеча и Талмуд.

Но в 1542 году к нему пришел с предложением Исаак-ростовщик.

– Я получил прибыль и хотел бы вложить ее в строительство новой синагоги, которой мы могли бы гордиться.

Ребе Элиезер осадил его:

– Городской закон гласит, что мы должны жить с той синагогой, которую имеем.

– В новой будут скамьи, – возразил Исаак, – и место для твоего кабинета. Это будет подношение Господу.

Элиезер снова возразил против этого предложения, посоветовав возможному благотворителю отдать деньги бедным, но Исаак указал, что при сегодняшнем периоде религиозной растерянности отцы города будут более снисходительны. Так что, подавив свою убежденность, Элиезер предстал перед ними и сообщил:

– Евреи Гретца просят разрешения построить более приличную синагогу.

Ответ он получил незамедлительно: «Это будет оскорблением для города и представлять собой вызов верховному главенству собора. И так как евреи уже должны иметь на руках средства для такого святотатства, мы наложим на Юденштрассе штраф в размере суммы, потребной для строительства новой синагоги».

Ребе Элиезер не мог не возразить против несправедливости такого штрафа, и гнев городских старейшин обрушился на него: «Что же касается данного неподчинения, то ребе с Юденштрассе за противодействие святому закону подлежит суду, поскольку Библия гласит, что вид синагоги оскорбляет христиан, так как она представляет собой мерзость и осквернение».

Собрался суд, и Элиезер предстал перед ним, но церковь внесла официальный протест – ни один еврей не способен честно присягнуть, что будет говорить правду, тем более на Библии, которую они отвергают, так что тут надо прибегнуть к древнему германскому обычаю, и посему в суд притащили окровавленную шкуру только что заколотой свиньи. Ребе заставили скинуть обувь и чулки, босыми ногами стать на кровавую шкуру и повторить: «Пусть плоть этой свиньи обоймет меня, если я вру, пусть ее мясом подавится моя мать, пусть голова этой свиньи превратится в голову моей дочери и пусть кровь свиньи три поколения будет видна на лбу моих детей, если я не скажу правду».

Ребе Элиезер, который умел читать на семи языках, подобно преступнику занял место на шкуре свиньи и принес присягу. Затем чиновники заставили его произнести полагающееся признание: «Я гнусный еврей, чей народ распял подлинного Христа. Я бездомный бродяга, который обитает лишь там, где ему позволяет благоволение церкви. Я зло, разложение и осквернение для всех людей. Я отравляю источники, сею чуму и обречен навечно пребывать в аду, поелику я враг церкви и всех добрых христиан».

После этого ребе Элиезер публично признал, что это описание точно характеризует его, а затем, испятнанный кровью свиньи, на шкуре которой стоял, был обязан засвидетельствовать, что предстал перед судом не как раввин, глава общины, потому что признание такого лидерства могло быть истолковано как право на законное существование евреев, а как обыкновенный человек со своей наглой просьбой. Он был вынужден встать на колени, упираясь обеими руками в кровь свиньи, – что он и сделал.

Последовал не только отказ в строительстве новой синагоги. Но и было отдано распоряжение о сносе той синагоги, что уже стояла на Юденштрассе, поскольку она была источником зла и оскорблением Христа. И в виде кары за свою личную наглость ребе Элиезер в следующий Шаббат должен будет целовать зад свиньи Гретца на глазах собравшихся горожан.

Оскверненный и уязвленный до глубины души, ребе вернулся на Оденштрассе и сообщил своим евреям, что им придется потерять свою синагогу. Стоя на узкой улочке, он объявил: «Этот приговор нам вынесен за нашу надменность. Когда же поймем, о Израиль, что мы служим Господу не в зданиях, а в наших сердцах? Грех лежит на нас, а не на тех, кто рушит дома. И сетовать надо нам, поскольку мы бросили им вызов своим тщеславием. И все мы будем смотреть, как сносят здание, и облачимся в траур, поскольку на нас лежит грех».

Он пошел в ритуальную баню, чтобы смыть с себя ту скверну, что легла на него в христианском суде, но когда, успокаиваясь, лежал в горячей воде, то услышал детские голоса: «Идут люди с ломами!» Он успел выбраться на улицу, чтобы увидеть, как рабочие принялись сносить синагогу. Они выломали дверь и, позаимствовав горящие головни из очага ближайшего еврейского дома, запалили ее, выкидывая в дверной проем и старый стол Элиезера, и шаткий стул. Приподнятый подиум, с которого читалась Тора, был охвачен пламенем, и Элиезер с горечью увидел, как они сорвали вышитое покрывало на шкафчике и равнодушно швырнули его в огонь, словно беспомощную женщину, и, когда один из мужчин попытался спасти прекрасную тонкую ткань, его отбросили в сторону.