давай ещё по стакану со сдобой, Охрим. Потом я скажу тебе самое главное и, всё — можешь уходить и жить как жил раньше. Ну а я же, в принципе — и без этого «американского» керосина не обеднею: забирайте этот «Стандарт-Ойл», ко всем чертям…

Допив свой стакан, он начинает первым:

— Так, что самое главное сказать хотел, Серафим?

Видно, сильно торопится шнырить на эту «мафию».

— Самое главное, что я хотел тебе напомнить — ты не собака, Охрим! А — ЧЕЛОВЕК!!! Неуж забыл?

И тут он вздрогнул, как от удара электротоком.

— «Подобрали на улице», говоришь? Подобрали, обогрели, накормили, обобр… Эту страшилу в юбке подсунули.

Охрим, вздрогнул ещё раз: как будто от несильного — но неожиданно-подлого удара.

— «Благодетель»… — презрительно-зло фыркаю, — а не по вине ли этого «благодетеля» — ты и оказался на улице бездомной одноглазой собакой?

Изумляется, словами не описать:

— Как, это⁈

— Обыкновенно «это». Тебе сколько лет, ты какого года?

— Зачем тебе это…? Тридцать один полный год, тысяча восемьсот девяносто второго года…

— «Девяносто второго»? — хлопаю ладонью об стол, — я так и знал!

— Что «знал»?

Рисунок 105. В 1891−93 гг, в следствии неурожая и неэффективной политики властей, голод охватил 17 губерний РИ с населением 36 млн. человек. Смертность установить точно невозможно, но без всякого сомнения она была чудовищной — особенно среди детей.

— Ты родился в годы «Царь-голода», когда засуха и неурожай в России усугубились жадностью таких вот «благодетелей» — взвинтивших цену на хлеб до заоблачных высот. Пока власти раскачивались организуя помощь населению, умерло с голоду и сопутствующих ему болезней множество народу — особенно детей… Тебе ещё «повезло»!

Внимательно слушает затаив дыхание, лишь пробормотав вполголоса:

— Врагу бы моему, так «повезло»…

Вкратце рассказал ему историю, слышанную недавно от Отца Фёдора и, затем:

— Теперь ты понимаешь, в твоём конкретном случае виноват именно Панкрат Лукич Сапрыкин — своей неуёмной жадностью превзошедший всех и вся! Это из-за него умерла твоя мать и, ты без её молока вырос таким тщедушным — в чём только душа держится… Это из-за него — конкретно из-за Сапрыкина, вслед за матерью умер твой отец — и без отцовской защиты ты стал таким…

Прикусывает до крови губу:

— … Трусливым.

— Ну… Просто — неуверенным в себе и своих силах, так скажем, — отрицательно машу головой и продолжаю, — это именно из-за этого купчины, ты в поисках «подножного корма» день-деньской пасся в лесу и лишился глаза…

И здесь произошёл взрыв!

Охрим соскочил опрокинув лавку, весь «наэлектризованный» — из единственного уцелевшего ока, аж искры сыпятся:

— ПАДЛА!!! Я УБЬЮ ЕГО!!!

— Сядь, сядь — успокойся!

Еле-еле поймал его и усадил обратно на лавочку — хотел куда-то немедленно бежать, что-то крушить и понятно кого убивать. Его всего колотит от мощного выброса адреналина, трясётся весь — зубы об стакан как отбойный молоток об гранит звенят…

Однако постепенно успокаивается:

— Я никогда не видел ни мать, не помню отца… Какими, интересно они были?

— Они были… — держу его за руку, — они были просто людьми — достойными более лучшей участи, чем им досталась.

— Я даже не знаю где их могилы…

С непоколебимой уверенностью в голосе обещаю:

— Ничего! Мы с тобою найдём их, помянем и поставим достойный памятник.

И, тут он поднял… Он поднял на меня глаз и, я увидел в нём… Когда-нибудь брали на улице в руки бездомного щенка? Вы видели, как он на вас смотрит? Вот-вот…

ВСЁ!!!

Теперь он мой.

* * *

Заглядываю через одинокий глаз в самую душу, в самые её тёмные уголки:

— Сказать по правде, Охрим, «убить» врага — дело нехитрое, я сто раз так делал…

Брешу, конечно — как сивый мерин, но у меня в здешних краях определённая репутация «больного» на всю голову и ей надо — хотя бы на словах, соответствовать.

— … Однако, что будет после убийства? Ты согласен сесть в тюрьму из-за этого подонка? Уверен: твои отец и мать — будь они живы, не одобрили бы этого! Другой вопрос: ты уже достаточно взрослый — тебе 31 год…

Не помню возраста героя-маньячилы Достоевского — геноцидившего топором старушек, но по моему мнению — именно в эти лета муЖЖЖчина начинает себя спрашивать: «Тварь я дрожащая или право имею?». В смысле: «Скоро старость, а потом я умру — чего я добился, какой след после себя оставлю?». Пытаясь ответить на этот вопрос, мужчина — так или иначе, начинает «дёргаться».

«Опасный возраст», одним словом! После сорока большинство мужчин обычно успокаивается, свыкаясь с мыслью — что после них на этом свете останется лишь огромная куча переработанного желудочно-кишечным трактом «добра» и, вонь разлагающейся «оболочки» — которую покинула бессмертная душа…

Продолжаю:

— … В таком возрасте, у тебя уже должно быть положение в обществе, своё жильё и семья, наконец.

Снова, сжимает с лютой ненавистью кулаки:

— Её я убью второй!

— Охолонь, — строго прикрикиваю, — сейчас не прежнее царское мракобесие и избавиться от нелюбимой жены — можно не убивая её, а просто разведясь. Буквально пять минут в ЗАГСе и ты — свободен от брачных уз и, можешь найти себе женщину для создания новой семьи.

Тот, как-то пришибленно смотрит на меня:

— Издеваешься, Серафим? Да, кому я такой нужен⁈

Соглашаюсь:

— «Такой», ты действительно никому не нужен — женщины предпочитают победителей, въезжающих в их город на белом коне. А если у тебя будет высокое общественное положение?

— Как, это? — растерялся.

— Если ты действительно займёшь место Панкрата Лукича — станешь заведующий «Нефтяным складом»? Причём, не через десять или двадцать лет, а ещё в этом году? Справишься ведь с делами: этот старый педрило — чему-то да научил тебя, сам же говоришь… Справишься с Нефтяным складом, Охрим?

Слышу, как эхо в ущелье:

— Справлюсь…

Разевает рот и, око его поволокой затуманились от открывшихся перед ним перспектив, а я долблю в одну и тоже точку:

— Вот представь: сам долбанный Лукич, его подсвинки-сыновья, твоя «дражайшая» и прочие — вдруг исчезают навсегда и бесследно. И ты остаёшься на весь «склад» один одинёшенек — полным хозяином… Представил?

Тот ещё «витает», поэтому ответил не сразу:

— … Да, представил… Такое, разве возможно⁈ Так разве что в