— Обыкновенный «спрос» — уголовно-процессуальный… Сжигаю без вариантов.

А у самого «чёрной дырой» тёмные мысли — Храм то, по любому шмонать будут.

Не, Сапрыкин — какая же ты всё-таки сволочь!

ВОТ ОНО!!!

И умудрился же почти на самое дно засунуть, «птенец» чёртов!

Завёрнутая в белую холстинку, перевязанная пеньковым шпагатом пачка бумаг.

— Твоё, отец?

— Ох, грехи мои тяжкие… — сомлел тот, закатив глаза, — да, упаси Христос!

Понятно… Разрываю руками шпагат, разворачиваю и, читаю на первом же печатном на машинке листке:

— «Граждане России! Терпенье православного люда от невиданных притеснений на веру нашу Христову, на пределе. Восстанем же братия как один против безбожной жидовско-коммунистической тирании…».

Отец Фёдор, снова хватается за «мотор», побледнев и крестясь.

— Тогда в печь!

Вместе с «роялистой» футболкой, пачка бумаг полетела в огонь.

Хорошо, что уже декабрь месяц — зима и, печь не придётся растапливать специально.

— Отец! Скоро надо ждать «гостей»… — ворошу кочергой, чтоб быстрей прогорело, — у тебя точно нет больше ничего «лишнего»?

— Разве, что самогон… Самогон жечь не дам!

Подумав, сбегал в свою спальню и взяв с книжной полки один довольно толстый томик — завернув в ту же тряпицу и перевязав шпагатом, положил его на замену «компромату». Перерыв сундук ещё раз, постаравшись сложить вещи как было или хотя бы в видимом порядке. Затем, запер сундук, накрыл цветастым лоскутным ковриком — как прежде было, а ключ засунул за образа. Помахав руками, разогнал по углам комнаты моль:

— Кыш, чешуйчатокрылые!

Ещё раз переворошив на углях остатки компромата, сел за свой стол в спальне, достал бумагу, ручку со стальным пером, чернила и принялся «строчить».

Зашёл Отец Фёдор и, дыхнув на меня «свежаком»:

— Что пишешь, сынок?

— «Оперу» я пишу, отец, «оперу»… А ты что это бражничаешь на ночь глядя?

— Так ведь по любому, сию «божью благодать» конфискуют, — не пропадать же добру⁈

— Логично. А как же твоё сердце, — спохватываюсь в лёгкой панике, — ведь я ж тебе лекарства давал?

— Одно «лекарство» другому не навредит!

И тут слышим в дверь громкое и настойчивое:

«Тук, тук, тук!».

— А вот и опера! Явились, не запылились.

Священник перекрестившись:

— Ты иди, сынок открывай, а я ещё стаканчик «лишнего» употреблю… Для смелости.

* * *

Спорить было некогда, заложил деревянную ручку со стальным пером за ухо и пошёл полуодетый к двери:

— Кто стучится в дверь моя? Видишь, дома нет никто⁈

— Отвори, Серафим — это ваша соседка за солью пришла.

Это одна из старушек-вдов, помогающих отцу Фёдору по хозяйству. Сразу понял, что дело не в соли или положим сахаре: голос дрожит так — как будто, она у нас с Отцом Фёдором кроликов воровала… За отсутствием курей.

— Это Вы, Клавдия Николаевна? Сейчас открою… Только извиняюсь, подождите немного — сперва мотню на галифе застегну.

Только щеколда негромко звякнула, ручку двери снаружи с силой рванули и, я в тот же миг оказался лицом к лицу не со старушкой-божий одуванчик — а с высоким белобрысым чекистом в одной руке держащим «наган», а другой тычущим мне в харю какую-то ксиву. За ним, на крыльце виднелась ещё группа товарищей с горячими сердцами и холодными руками… Зима, холодно, перчаток ни у кого нет — а в рукавицах «стволы» держать неудобно.

Вот руки и стынут.

Не успел тот рот разявить, как я — буквально с распростёртыми объятиями:

— Легки на помине, товарищи!

Белобрысый, чуть не выстрелил от неожиданности, но уклонившись от объятий и сконцентрировавшись на задании, вопросил протокольным голосом:

— Гражданин Свешников Серафим Фёдорович?

— А вы к кому шли? — делаю слегка удивлённый вид, — к Вудро Вильсону, что ли⁈ Конечно, это я.

Представившись в свою очередь чекисткой должностью и какой-то непроизносимой по-русски латышской фамилией, тот «торжественно» заявил:

— Вы объявляетесь задержанным по подозрению в участии в контрреволюционном заговоре!

— Вот как раз об этом, я и хотел с вами поговорить! Проходите в избу, озябли небось.

Тот, слегка оторопел, конечно — но холод не тётка:

— Заходим, товарищи! Понятые — проходим по одному…

Услышав про понятых, интересуюсь:

— Ищите, что-то?

— У вас будет произведён обыск — вот санкция…

Не взглянув даже, удовлетворённо киваю:

— Хорошо, что сами подсуетились, товарищ! Понятые нам с вами сегодня пригодятся. ОЧЕНЬ(!!!) пригодятся!

Озадачено на меня глянув — видать, подумав: а не вызвать ли заодно пару санитаров — имеющих при себе рубашку с длинными рукавами, чекист прошёл в дом.

* * *

Вместе с ним туда же вваливается целая толпа — оставляя на полу быстро тающие ошмётки снега, превращающиеся в грязные лужицы. Кроме белобрысого латыша, было ещё трое чекистов — видать из самого Нижнего Новгорода и трое же наших ульяновских милиционера, выглядевших прямо скажем — неважно. Киваю своим давним знакомым и подмигиваю незаметно, типа:

«Не сцыте други боевые, всё будет пучком!».

Среди понятых — кроме Клавдии Николаевны, ещё три личности. Двое из них мне знакомы, но как-то даже не «шапочно» — где-то пару раз видел их мельком, возможно на улице лбами сталкивались, но более-менее близко не соприкасались. Конечно, Ульяновск — небольшой город и на лицо запомнить можно всех, но по фамилии-имени-отчеству — далеко не каждого… Один из этих «мутных» не представлял из себя ничего особенного: мужик — как мужик, чувствующий себя не совсем в своей тарелке. Таких на Руси Великой миллионы.

А вот другой — очень мне ужасно не понравился чем-то неуловимым… Когда мне мельком удалось поймать на себе его взгляд, я непроизвольно весь напрягся:

«А за тобой надо присматривать, волчара!».

Вижу — косяка давит на батюшкин сундук… Так вот ты значит какой — Гринька Старожухин, «птенец Керенского».

Четвёртая же личность из понятых — сам Охрим Косой!

У меня, буквально «матка опустилась» — когда увидел его:

«Продал, чмо одноглазое»!

Видать, с самого начала это была подстава: этот ублюдок предпочел «утку» под кроватью — «журавлю в небе».

Однако, чуть позже я успокоился — Охрим выглядел растерянным и потерянным. Как будто он сладко спал и видел волшебные сны, а его взяв за шиворот — поставили на ноги, забыв разбудить. Теперь, он стоит пошатываясь, кругом озирается и спрашивает сам себя:

«А со мной ли, всё это происходит? Или это — дурной сон и надо ущипнуть себя, чтоб проснуться?».

Должно