Я бы сам с интересом прочитал (или посмотрел) вычленённую из «Войны и мира» историю Платона Каратаева — Пьер Безухов глазами Каратаева, война и французы глазами Каратаева, детство Каратаева и его влюблённость. Вопрос в том, как споёшь. Так отвечали мышонку из советского мультфильма прочие звери, когда он спрашивал будут ли аплодисменты.

Сериал добротный, актёры — знаменитые. Стены в квартирах сороковых годов по-настоящему облуплены. Война жестока, и раненных достреливают, а отец-командир говорит, что надо бы докалывать. Всё снято в серо-зелёном свете, так как полагается теперь снимать военные фильмы. Нормальная, ответственная работа.

Гроссман написал настоящую сагу, в которой всё есть — жизнь и смерть; бюрократы, что мучают людей в тылу и на фронте; евреи, которых убивают немцы, и евреи, которых травят советские бюрократы, русские люди, страдающие от неустроенности личных отношений, ну, и, наконец — географический простор.

И при этом я не знаю, что с этим делать в 2012 году.

Вроде бы его надо было любить, а у меня с любовью не вышло.

Оттого я думаю странную думу о том, что есть стареющие произведения и произведения нестареющие.

И это не зависит от той крови, которой писал его автор.

Есть известная фраза Шкловского о том, что одни льют в текст кровь, другие — сперму, а третьи — мочу: приёмка идёт всё равно по весу.

Гроссман писал честно — лишнего не доливал. Но даже текст, писанный кровью, имеет странную судьбу, что-то с его жизнью такое, что даже не в руках автора.

Что касается недобрых слов режиссёра Урсуляка и сценариста Володарского, так это тоже обстоятельства не слишком печальные.

Десятки сценаристов про себя и в узком кругу ругают первоисточник — справедливо или нет. Покойный Володарский был человеком сложным, этическому чутью его я бы не стал доверять наверняка. Был в нём какой-то имморализм, вызывавший к жизни тексты и фильмы, что могли быть то точными и пронзительными, то обслуживающими обывательский спрос.

Володарский давал интервью накануне смерти и вообще был откровенен. В его речи было желание показать себя большим куском закваски, человеком, который всё видел, и на ежа голышом прыгал. Это нормальное мужское желание не понаслышке знакомое многим.

И тут рискованная откровенность — как пища для ума наблюдателя — важнее общественного договора приличий.

А вот история о том, что роман «Жизнь и судьба» это «Война и мир» сегодня, более интересна.

Дело в том, что знаменитый роман Толстого — главная большая книга русской литературы. Его можно любить или не любить, находить в нём исторические и логические неточности, но дело в том, что это самый знаменитый роман русской литературы, и, к тому же, очень большой.

Слово «эпопея» сцепляется с ним ещё в школьном курсе.

Именно к «Войне и миру» восходит некий стандарт описания войн и революций.

Уже полтора века особым почётом пользуется текст, повествующий об исторических событиях, где героев — что тараканов, где несколько сюжетных линий, и непременно много моральных выводов.

Однако ж у меня странное отношение к роману «Жизнь и судьба».

Вроде бы его надо было любить, а у меня с любовью не вышло.

При этом я к Гроссману относился вполне уважительно.

Но как-то с ним было сложно.

Вот к Рыбакову и его бесконечным детям Арбата я относился спокойно — это была добротная коммерческая беллетристика. Крепкая и рассчитанная на понятные эмоции — оттого легко экранизируемая. В ней было что-то от честного ресторана быстрого питания.

А вот с Гроссманом всё было именно сложнее.

Когда я его читал, а было это в ту пору, когда я был ещё молод и недостаточно циничен, а в окна дул пока ещё тёплый и ласковый ветер перемен, то обнаруживал в себе какое-то читательское возбуждение.

Значит, это была книга, написанная собой, а не сотворенная из конъюнктурного желания.

Но при этом какая-то досада не отпускала меня.

Я получил ещё одно подтверждение, что все военные эпопеи меряются «Войной и миром».

«Война и мир» ужасно испортила русскую литературу своим стандартом — причём испортила не только издателей, но и читателей.

При этом Гроссмана ещё обсуждать как литературу, хоть это и сложно. Вот к Рыбакову и его бесконечным детям Арбата я относился спокойно — это была добротная коммерческая беллетристика. Крепкая и рассчитанная на понятные эмоции — оттого легко экранизируемая. В ней было что-то от честного ресторана быстрого питания.

«Московская сага» Аксёнова тоже легко ложащаяся в экран.

Кстати, многократно экранизированное раблезианское «Хождение по мукам» — тоже заложник того, другого Толстого. А читать его можно с некоторым восторгом, что не мешает соглашаться при этом с Адамовичем, который едко замечал, что хождений там много, а мук — мало.

А вот Гроссмана я читал без этого восторга. И виной тому — его следование классическому канону. Много героев, каждый из которых несёт в себе моральное обращение к читателю, актуальное в 1959 году послание.

Двадцатый век — век эпопей.

Их писали все — именно из-за их повышенной ценности.

И все становились заложниками Толстого.

И всё реже и реже вспоминают настоящую литературу вроде «Живых и мёртвых» Симонова, не говоря уж о литературе особого рода, к примеру, эпическом труде Ивана Фотиевича Стаднюка «Война». О, каков был труд Ивана Фотиевича (впрочем, он сам написал и сценарий) — но упал он в лету всё так же беззвучно, только разошлись круги по воде.

Толстые книги погибли как мехкорпуса в сорок первом.

Вот поэтому в обществе обсуждается не произведение, а Сталин, Гитлер, итоги войны, демократии и деспотии.

Произведение только повод к этому обсуждению. Оно как ракета-носитель: выгорели ступени, да и Бог с ними. Главное, полезная нагрузка, подобие космического корабля — это сетевой флейм.

В общем, ад для толстых книжек выглядит как многосерийная экранизация.

Всё это свидетельства того, что фильм этот нужный. Именно потому, что люди, по сути, говорят не о нём, а о себе. То есть, люди проговаривают свои конструкции мира, а это, как не крути, очень полезно.

То есть, люди смотрятся в волшебное зеркало, которое, по сути, ничего не отражает кроме них самих.

Множество хороших и искренних людей описывают мир как участники событий приходим к анекдотической ситуации, что описана в давней истории про социологов, которые спрашивают деда, когда ему лучше жилось — при Сталине, при Хрущёве или при Брежневе. Тот отвечает, что при Сталине, конечно.

А как же лагеря, террор?!» — с ужасом говорят социологи. «Так при