съезжались делегаты, которые должны были составить хартию ООН, создаваемой вместо старой и уже нежизнеспособной Лиги Наций. Гарриман спросил Трумэна, собирается ли тот «продолжать осуществление планов всемирной организации, даже если Россия откажется от участия в ней». Как вспоминает Трумэн, он трезво ответил, что «без России никакой всемирной организации не получится»[2554]. Спустя три дня, в течение которых он получил послание от Сталина и встретился с приехавшим в Америку советским министром иностранных дел Молотовым, он перешел от трезвого реализма к демонстративным угрозам. «Ему казалось, что наши соглашения с Советским Союзом были до этих пор весьма однобокими, – вспоминает очевидец, – и что так продолжаться не может; нужно было действовать сейчас или никогда. Он собирался продолжать осуществление планов в отношении Сан-Франциско, а если русские не захотят присоединиться к нам, то могут идти к черту»[2555].

Стимсон призывал к терпению. «В важных военных вопросах, – говорил он, как сообщает Трумэн, – советское правительство держит свое слово, и военное руководство Соединенных Штатов привыкло на это рассчитывать. На самом деле… они часто делают даже больше, чем обещали»[2556]. Хотя Джордж Маршалл придерживался того же мнения, что и Стимсон, и более надежных свидетелей, чем эти двое, у Трумэна не было и быть не могло, это был не тот совет, который хотелось услышать новому, еще неопытному президенту. Маршалл привел еще один важный довод, который произвел на Трумэна большое впечатление:

Он сказал, что ситуация в Европе безопасна с военной точки зрения, но мы надеемся, что Советский Союз вступит в войну с Японией, причем достаточно быстро для того, чтобы это могло принести нам пользу. Русские вполне могут задержать свое вступление в войну на Дальнем Востоке до тех пор, когда мы уже сделаем всю грязную работу. Он согласен с мнением г-на Стимсона, что возможность разрыва с Россией следует считать весьма серьезной[2557].

Если Трумэну было нужно, чтобы русские завершили войну на Тихом океане, он не очень-то мог послать их к черту. Довод Маршалла в пользу терпения означал, что Сталин загнал президента в угол. А такое положение вещей Гарри Трумэн терпеть не собирался.

Он известил об этом Молотова. При первой встрече они занимались дипломатической пикировкой; теперь президент перешел в наступление. Речь шла о составе послевоенного правительства Польши. Молотов предложил несколько разных формул; все они способствовали установлению советского господства. Трумэн потребовал провести свободные выборы, о чем, насколько он понимал, договорились в Ялте: «Я резко ответил, что по Польше было заключено соглашение, и рассуждать тут не о чем – маршал Сталин должен обеспечить осуществление этого соглашения в соответствии с данным им словом». Молотов попытался еще раз. Трумэн снова дал резкий ответ, повторив свое предыдущее требование. Молотов опять попытался уклониться. Трумэн по-прежнему наступал: «Я снова заверил его в том, что Соединенные Штаты стремятся к дружбе с Россией, но я хочу ясно дать понять, что такая дружба может быть основана только на обоюдном соблюдении договоренности, а не на односторонней выгоде». Эти слова не кажутся особенно грубыми; по реакции Молотова можно заключить, что на самом деле президент говорил тогда более резко:

«Со мной никто никогда так не разговаривал», – сказал Молотов.

Я сказал ему: «Если вы будете выполнять соглашения, с вами и не будут так разговаривать»[2558].

Если Трумэну эта беседа доставила удовлетворение, то Стимсона она встревожила. Новый президент действовал, не зная о бомбе и ее потенциально роковых последствиях. Было давно пора полностью ознакомить его с положением дел.

Трумэн согласился встретиться со Стимсоном в полдень в среду 25 апреля. Тем же вечером президент должен был выступать по радио на первом заседании учредительной конференции ООН в Сан-Франциско. За это время произошло еще одно важное событие: во вторник он получил сообщение от Иосифа Сталина, «одно из самых откровенных и пугающих посланий, которые приходили ко мне в первые дни моего пребывания в Белом доме»[2559]. Молотов сообщил советскому премьеру о разговоре с Трумэном. Сталин отплатил той же монетой. Польша граничит с Советским Союзом, писал он, чего нельзя сказать о Великобритании или Соединенных Штатах. «Вопрос о Польше является для безопасности Советского Союза таким же, каким для безопасности Великобритании является вопрос о Бельгии и Греции» – но после освобождения этих стран союзниками «Советский Союз не спрашивали, когда там создавались эти правительства». «Та обильная кровь советских людей, которая пролита на полях Польши во имя освобождения Польши» требует, чтобы в Польше было правительство, дружественное России. И наконец:

Я готов выполнить Вашу просьбу и сделать все возможное, чтобы достигнуть согласованного решения. Но Вы требуете от меня слишком многого. Попросту говоря, Вы требуете, чтобы я отрешился от интересов безопасности Советского Союза, но я не могу пойти против своей страны[2560][2561].

Когда Трумэн принимал своего военного министра, его тяготили мысли об этом резком ответе.

Стимсон привел с собой Гровса для помощи в технических вопросах, но на время обсуждения общеполитических тем оставил его ждать в приемной. Начал он торжественно, зачитав свой меморандум[2562]:

В течение четырех месяцев мы, по всей вероятности, завершим создание самого ужасного оружия в истории человечества, позволяющего разрушить одной бомбой целый город.

Его разработка велась совместно с британцами, продолжал Стимсон, но заводы, производящие взрывчатый материал, находятся в наших руках, «и в течение нескольких лет никакая другая страна не достигнет такого же положения». Мы, несомненно, не сможем сохранять эту монополию вечно, и «единственной страной, которая, вероятно, сможет начать производство в ближайшие несколько лет, является Россия». Мир, «находящийся на нынешнем уровне нравственного прогресса в сравнении с развитием техническим, – витиевато продолжал военный министр, – рано или поздно окажется беззащитен перед таким оружием. Другими словами, речь может идти о полном уничтожении современной цивилизации».

Стимсон подчеркнул то же, что подчеркнул годом раньше для Черчилля Джон Андерсон: создание «всемирной организации мира» при сохранении существования бомбы в тайне «кажется нереалистичным»:

Никакая система контроля, рассматривавшаяся до сих пор, не будет достаточной для сдерживания этой угрозы. Контроль за этим оружием, как внутри любой отдельно взятой страны, так и между странами мира, будет, несомненно, делом чрезвычайно трудным и потребует таких всеобъемлющих прав на инспекцию и внутренних ограничений, о каких мы до сих пор никогда не помышляли.

Это подвело Стимсона к ключевому пункту его доклада:

Более того, в свете нашего нынешнего положения в отношении этого