Пришел он из одного из закоулков Сахафлар Карсиси – так по-турецки называется Книжный базар, который находится в старинном дворе, зажатом между мечетью Баязида и воротами Фесчилер, ведущими к Гранд-Базару, недалеко от Стамбульского университета, и занимает примерно столько же квадратных метров, сколько в течение многих веков было отведено под Хартопратию, бумажный и книжный рынок Византии. Возможно, из-за того, что посередине двора стоит бюст Ибрагима Мутеферрики, где указаны названия первых семнадцати турецких книг, отпечатанных в руководимой им типографии, типографии поздней, начала XVIII века, мне пришло в голову, что антологию путешественников можно получить, следуя той же тактике, которую я использовал в Будапеште. Поскольку Мутеферрика был родом из Трансильвании и мы не знаем, как он попал в Стамбул и почему принял ислам, эта поездка в Турцию ассоциировалась у меня с моими путешествиями по Балканам и Дунаю. В конечном счете я взял за привычку заходить туда каждый день и каждый раз повышать предложение на пять долларов.

Еще я привык читать по вечерам на террасах Café Pierre Loti с видом на Мраморное море и гулять на закате по Истикляль, или улице Независимости, еще одному крупному книжному центру города. Подобно Буде и Пешту, два берега Стамбула, разделенные Галатским мостом, обладают собственным характером, который ощущается на этих двух полюсах письменности: на Базаре и на Улице. В окрестностях ее когда-то обосновались венецианские и генуэзские купцы; тут есть великолепные пассажи и книжные, где цена каждой книги напечатана на белых этикетках на внутренней стороне обложки. Я напрасно искал антологию путешественников в магазинах вроде Robinson Crusoe 389, где, впрочем, купил две книги Хуана Гойтисоло на турецком. На фотографиях, которые включены в издание «Османского Стамбула», не увидеть ни старинных, ни современных книжных, потому что они никогда не были темами литературы о путешествиях или истории культуры. Я искал книги о геноциде армян и в самом конце проспекта, выходящего к Галатской башне, нашел-таки книготорговца, блестяще говорившего по-английски с лондонским акцентом и вручившего мне два тома «Истории Османской Империи и современной Турции» Стэнфорда Дж. Шоу и Эцеля Курала Шоу. Их тематический указатель не оставлял сомнений: «Armenian nationalism, terrorism; Armenian revolt; Armenian question; war with Turkish nationalism»[47]. Столь же возмутительно, но менее понятно то, что в историческом обзоре, предлагаемом в путеводителе Lonely Planet по Турции, также обходятся стороной систематические массовые убийства, которые стоили жизни более чем миллиону человек и стали первыми в череде геноцидов ХХ века.

В магазине, расположившемся по соседству с бюстом турецкого первопечатника, венгра по происхождению, я неоднократно завязывал разговор с книготорговцем, прекрасно говорившим по-английски и постепенно становившимся все более откровенным. Орхан Памук, незадолго до того получивший Нобелевскую премию, был, по его мнению, посредственным писателем, который воспользовался своими связями за рубежом. А геноцид армян – это историческое событие, и его, безусловно, неверно обозначать словом «геноцид», потому что сначала нужно отделить факты от пропаганды. Я не знаю, звали ли его Бурак Туркменоглу или Расим Юксель, потому что у меня сохранились и его карточка, и карточка мужчины средних лет, всегда тщательно выбритого, который в тот день, когда я ночным автобусом отправлялся в Афины, продал мне книгу в голубом футляре за сорок долларов. Но я отлично помню, как горели его глаза в полумраке магазина.

Литература, отрицающая исторические факты, в Турции присутствует в изобилии, как и антисемитская литература в Египте и исламофобская в Израиле. В книжном магазине Madbouly на площади Талаат Харб в Каире, рядом с другими, столь же подозрительными книгами, я видел три экземпляра «Протоколов сионских мудрецов». В нем также имелось полное собрание сочинений Нагиба Махфуза – единственного египетского писателя, который подражал Стайн или Боулзу и при жизни превратился в туристическую достопримечательность, будучи постоянным посетителем Fishawi («Кафе зеркал»). В иерусалимском книжном Sefer Ve Sefel, открытом на улице Яффо в 1975 году с целью продавать книги на английском, кафе при котором пришлось закрыть во время интифады, или в Tamir Books на той же улице, торгующем только книгами на иврите, тоже присутствют – среди прочих – совершенно неприемлемые политические и историографические тенденции. В неспециализированных книжных магазинах обычно как в капле воды отражаются общества, в которых они существуют, так что радикальные меньшинства оказываются представлены на небольшом количестве полок. Но в Иерусалиме я меньше ходил по книжным, чем в Тель-Авиве – городе менее религиозном и потому более толерантном. И книжный, куда я заходил ежедневно во время моего пребывания в Каире, был другим: это был магазин Американского университета, аполитичный и светский. В нем я купил одну из самых красивых книг, которые я когда-либо дарил: «Современную арабскую каллиграфию» Нихада Дукхана.

Я никогда не видел за работой арабского каллиграфа, зато видел китайского. В главных китайских и японских городах я, как обычно, посетил десятки книжных магазинов, но не могу отрицать, что меня интересовали не столько большие магазины, не эти идеально упорядоченные склады с рядами непонятных мне знаков, а пространства иного рода, куда меня, путешественника, влекло их восточное обаяние. В токийском Libro Books я с удивлением обнаружил, что Харуки Мураками издал несколько томов интернет-переписки со своими фанатами. В шанхайском Bookmall с удовольствием листал китайский перевод «Дон Кихота». Но особенно меня зачаровывало смешение открытия и узнавания в чайных в хутунах, на Философском пути, в некоторых садах, в лавках древностей, в мастерской пожилого каллиграфа. Быть может, оттого, что я не понимал речи, звучавшей вокруг, мне нравилось слушать музыку чжунху или жуаня[48]. Быть может, оттого, что мне была недоступна японская литература в оригинале, я влюбился в бумагу, в которую заворачивают книги, в коробки конфет, в стаканы или тарелки, в это удивительное и утонченное искусство изготовления предметов из бумаги.

В одной пекинской антикварной лавке я вдруг вспомнил свой удачный будапештский опыт. После долгого изучения запыленных стеллажей, полных удивительных предметов, я обратил внимание на чайник, который показался мне более доступным, чем гравюры, ковры или вазы. Поскольку мы друг друга не понимали, прислуживавший мне подросток взял детский калькулятор с огромными клавишами и набрал цену в долларах. Тысяча. Я вырвал у него аппарат и набрал мое предложение: пять. Он сразу же опустил цену до трехсот. Я поднял до семи. Он