Людвиг и Бредероде были не единственными гостями, которые, как всегда, воспользовались гостеприимством принца Оранского. Еще до этих двоих к нему приехали граф Хорн и Мансфельд-младший, сын Петера-Эрнста фон Мансфельда, старого, капризного и заносчивого солдата, штатгальтера Люксембурга, которому Людвиг и Бредероде так польстили своими знаками внимания, что он почти поддержал их политику. Младший Мансфельд уже начинал сомневаться. Еще больше сомневался Хорн: он, как только увидел остальных гостей, необъяснимым образом заболел и велел присылать ему всю еду наверх, в его спальню.

Позже в тот же вечер более здравомыслящие и умеренные из присутствовавших в доме – Вильгельм, Хорн и Мансфельд – сели рядом и стали обсуждать положение дел, предлагая, а потом отвергая один путь действий за другим. Например, не выйти ли им из ордена Золотого руна в знак недовольства? Они посчитали, что делать это вряд ли стоит: король, вероятно, даже не поймет, что их уход – скрытый упрек ему.

Официальным центром конфедератов был дом шумного и сумасбродного Кулембурга. Там в течение трех следующих дней «Компромисс дворян» приобрел свою окончательную форму. Там, среди неуместного веселья, были наконец поставлены подписи. И там Людвиг, немного опьяневший, но действительно боровшийся за веру и Нидерланды, в теплых апрельских сумерках влез на садовый стол и произнес речь перед возбужденной толпой. Конфедераты не могли вести свое дело только в доме Кулембурга. Хотя Вильгельм, видимо, отказал в официальном гостеприимстве более буйным друзьям Людвига, они украдкой входили в его дом и выходили оттуда через задние и боковые двери или садовые калитки и повсюду собирались кучками во дворце Нассау. Там Хорн, столкнувшись с ними, когда они вели беседы в углах, приказывал им замолчать и делал замечание за то, что услышал. А они грубо смеялись ему в лицо.

И наконец, 5 апреля 1566 года, в пятницу, их «Компромисс» был готов, и Маргарита была согласна дать им аудиенцию. Они прошли по улицам – Бредероде первый, за ним примерно двести мелкопоместных дворян и низших аристократов: так сильно уменьшились пять сотен, о которых говорила молва. Толпа жителей Брюсселя восторженно приветствовала их. Но Маргарита была в неподходящем состоянии для того, чтобы принять этих просителей. Она переутомилась и обессилела за предыдущие две недели, когда заседала в Совете порой с семи утра до восьми вечера, председательствовала на собрании ордена Золотого руна, пыталась очаровать принца Оранского (бедная женщина, это была тяжелая задача для нее, у которой было так мало женских чар). Она заметно постарела и была такой нервной, что ее волнение внушало бы жалость, если бы не вызывало раздражения. Ей не хватало сознательной женственности и, в первую очередь, физических данных для того, чтобы извлечь выгоду из своих даже слишком искренних страхов. Как обычно, ее глаза были не вовремя мокрыми. Советник Берлеймон, обеспокоенный этим, попытался поддержать ее и сказал (по-французски): «Как, мадам? Вы боитесь этих нищих?» «Эти нищие» – так он посмеялся над процессией нидерландских дворян. Нищий по-французски gueux (гё), и эта насмешка дала конфедератам народное название, которое им было нужно, чтобы крепко связать себя с толпой: их стали называть гёзами. Через неделю Маргарита услышала на углах всех улиц крики «Да здравствуют гёзы!».

В момент встречи с конфедератами ей нечего было бояться: вокруг нее были ее советники, в том числе Вильгельм, Эгмонт и Хорн, а Бредероде оставил основную часть своих сопровождающих на улице и вошел к регентше только с дворянами-просителями. Пылко заявив о своей верности, он подал Маргарите знаменитый «Компромисс», та произнесла несколько официальных слов, объявляя, что прошение принято, и отпустила Бредероде. Вся церемония заняла лишь несколько минут.

Трудно сказать о ком-либо из присутствовавших, чего он ожидал от этого кульминационного момента, но теперь петиция дворян была в руках у регентши, как любая петиция, и несколько следующих дней ничего нельзя было сделать, оставалось только ждать ответа Маргариты и весело проводить время.

Это веселое провождение времени уже организовал Бредероде. Использовав дом Кулембурга, который охотно согласился на это, он пригласил триста гостей и сделал большие запасы еды и выпивки, особенно выпивки. Конфедераты уже слышали презрительные слова «эти нищие» и теперь обшаривали Брюссель в поисках круглых деревянных чаш для подаяния, решив набрать их как можно больше; потом они заменили ими золотые и серебряные чаши на своих обеденных столах. И Бредероде, наполнив свою нищенскую чашу до краев, осушил ее за здоровье всех собравшихся, крикнув: «Да здравствуют гёзы!»

Вильгельм в тот вечер обедал в мрачном настроении вместе с Эгмонтом, Хорном и Мансфельдом. Их обед был прерван одной из тревожных просьб Маргариты: регентша просила их явиться на заседание Совета, чтобы обсудить ответ на «Компромисс». Ей был нужен и Хоогстратен. Он не был с ними, и кто-то вспомнил, что Хоогстратен находится там, где и следовало ожидать, – на вечеринке у Бредероде. Мансфельд поспешил во дворец, а Вильгельм, Эгмонт и Хорн поехали обходным путем мимо дома Кулембурга, желая взять с собой оттуда Хоогстратена. По словам Хорна, лишь когда они оказались у двери и услышали, как шумели гости Бредероде, кто-то предложил войти в дом. Вечер наступил уже давно, и Вильгельм подумал, что будет разумно прекратить праздник, пока гости не успели наделать никакого вреда. Толпа пьяных молодых дворян могла натворить что угодно, если кто-нибудь решительный не заставит их разойтись по постелям.

Поэтому в минуту ошибочного вдохновения три самых главных человека в Нидерландах, те трое, чьи имена постоянно объединяли, называя их противниками Филиппа, сошли с коней у ворот Кулембурга и вошли в переполненный пиршественный зал. Оказалось, что гости Бредероде не дрались в пьяном виде, они просто были в мире со всем миром и видели неясное, но славное будущее через дымку вина. Они обменивались шляпами и смеялись; иногда раздавался неуверенный стук, когда они чокались своими нищенскими чашами, выпивая за здоровье друг друга. Некоторые шутники повесили эти чаши на шнурках себе на шею, как делали те жалкие нищие, которых они часто видели ноющими на углах улиц. Нищенские чаши, висевшие поверх бархатных и атласных камзолов на груди у гостей Бредероде, были удачной шуткой.

Но гости были достаточно трезвы, чтобы узнать трех вошедших и сделать нужные выводы. Бредероде сразу догадался, что делать: он закричал приветствия в адрес вошедших. Пока Хоогстратена, который, к счастью, был более или менее трезв, вызывали с его места, трем великим людям всунули в руки чаши с вином. Пусть они не желают присоединиться к празднику, но вряд ли они