Хорошим спокойным голосом приказал Марику:

– Дай сюда. Я в кармане случайно оставил. Дай.

Марик ответил тоже спокойно и трезво, вроде только что не верещал, как зарезанный придурок:

– Не дам. Убивай – не дам. Оно мое. Не твое. Мое. Мое!

С криком такого содержания Марик молнией промелькнул мимо меня и мимо всего на пути. И в дверь, и дальше, и на улицу. Я даже остолбенел, как от магнетизма.

Тоже выбежал на деревянных ногах – в темноте никого, ничего. Ни одна собака не гавкнула.

Я туда, я сюда. Марик исчез.

Голый, босый, в бинтах и моей душегрейке. Пропал.

Впервые за долгий период времени я заплакал от всего своего натруженного сердца. Моя настрадавшаяся душа ощутила под самым моим горлом приступ одиночества. Руки мои не знали, куда деваться, глаза мои не понимали, куда смотреть. Ноги мои не представляли, куда им направиться. Голова моя сделалась пустая и ненужная вместе с мозгами.

От нахлынувшей силы я шматовал узлы, рвал тряпки, раскидывал добро на все углы. Топтал ногами и руками, и даже головой. Пока силы не оставили меня.

Последним усилием своей воли я зашел в комнату, где вот только что спал на кровати Марик, как человек спал, в чистоте и сытости.

Почти не воняло.

Я обреченно плюхнулся на постель, которая еще была теплая, и сон меня спас от окончательного отчаяния.

Мне снился Мариков портфель.

Марик летел с ледяной горы и кричал:

– Ой, больно! Замок в жопу больно! Ой, не доеду до земли! Ой, больно! Ой-ой-ой! Лазарь! Лазарь!

А я вроде лежу под горкой и смотрю снизу, как на меня Марик несется с самой высокой высоты.

Глаза мои сами собой открылись отдельно от сна, и я подумал: никогда у Марикового портфеля не было никакого замка. На веревочку портфель завязывался. Выковырян был замок с мясом. Точно. Как сейчас, увиделся и портфель весь целиком, и дырки, и веревочка.

Значит, не напрасно я все-таки Марика тряс. И правду он мне с сна сказал: и замок на портфеле был, и замок он сбивал, и внутрь заглянуть хотел аж до полного бесстрашия. Знал, что накажет его Перец как сидорову козу, а пробовал-таки замок сбить. Не открыть просто, а сбить каменюкой. А значит что? Значит то, что и ключик был, да только не у Марика, а у настоящего хозяина – Переца. А Марику туда смотреть не позволялось спокон века. А он с мечтой своей идиотской по безответственному любопытству хотел внутрь запрещенного портфеля залезть.

И залез. И что-то увидел. А замок навек отковыренным остался. Вот после этого ему портфель и перепал в пользование. Вот тогда веревочка и привязалась вместо замка. И пошел Маричек с этим портфелем в школу. И было ему вечное напоминание, как его папа правильно отмутузил.

И так правильно отмутузил, что до сих пор помнится ему в подробностях каждой косточки. А сколько он с тех пор битым был? Несчетно и по-всякому. А тот раз сразу выплыл. И так выплыл, что с дома его выгнал босого-голого. А тут еще кольцо.

Я мысленно погладил рукой ящичек с портфелем, мысленно же добавил туда замок и ключик. А веревочку убрал. Не нужна теперь веревочка.

Светало. Я встал бодрый.

Позавтракал. Хорошо, сытно, с запасом.

Когда размечтался про сахар, раздался грюкот в дверь. Еще подумал: “Вот заместо сахара еще лучше – Марик вернулся греться на пустой живот”.

На пороге высилась Дора.

С высоты зыркнула на узлы-тряпки, завела глаза под самый потолок и оттуда мне сказала:

– Отдай мне Марика. Отдай, а то хуже будет.

– Марика? А где той Марик щас есть? Убежал. Нажрался тут твой Марик, ты ж его руками своими намыла-начесала, насюсюкала, он и чкурнул себе куда ему надо. Нема тут Марика навсегда!

Дора не поверила, стала переворачивать имущество вверх ногами, звала Марика и так, и сяк в вечной бабской надежде на ответ.

Я смеялся.

– Ой, и тут нема? И там нема? А под кровать полезь! Точно, там сидит Марик. И под кроватью нема? Так уже ж в будке собачиной точно задремал… Там ему и место. Бежи, бежи скоренько!

Сказал от злости на Дору и на Марика. И тут же молнией меня ослепила мысль: точно, в будке затаился.

На двор мы с Дорой вылетели вместе, я ее толканул легонько, сам первый до будки кинулся.

Как Марик туда залез, как завернулся бубликом, не знаю. Но человеку все возможно, тем более от страха.

Я запустил руку в дырку. С воем и стоном Марик меня за мою невинную руку цапнул своими зубами. Выворачиваюсь – никак. Только крепче боль от острых зубов придурка без человеческого образа.

Подбежала Дора, увидела мое положение. Ухватилась за низ будки и с всех своих ведьминых сил попыталась перевернуть. Но, видно, Марик всю пустоту до такой степени забил собой, что с ходу силами одной старухи перевернуть будку оказалось нельзя.

Дора начала бить будку ногами и уговаривать уговоры на разнообразные лады:

– Маричек! Родненький! Отдай ему руку, отпусти, ты в будке запутался, ты ж себя, Маричек, бедненький, можешь неосторожно поломать даже пополам, и спинку, и все на свете! Ты лучше потихоньку раскручивайся там, ручки свои, ножки свои потихоньку распутывай! Ну, хлопчик мой хороший, давай! Давай! Нихто ж тебя не обидит! Отпусти руку, мы отойдем! Ты только распутайся там внутри себя и вылезай, Маричек! А еще лучше – мы с Лазарем на четыре руки будку перевернем, ты и освободишься. А там поговорим… Ну шо ты боишься, Маричек?!

А моя рука аж горит в чуждых проклятущих зубах.

Наверно, и кровь течет несчетно. А я ж не вижу – глубоко в дырке невидимо гибнет моя собственная рука.

И тут за забором заржал коняка, остановилась бричка.

Голос Ракла прогремел громом:

– Ну шо, гевалт? Жиды, здоровеньки булы! Мое добро делите – не наделитеся? Перец, хватит тебе орать! Выходи сюда! Розка! Не ори! И ты выходи на свет! Щас я вас на чистую воду выведу в свете революционного дня!

Ракло приближался ко мне с самой моей спины, я слышал, как поскрипывает его кожаная сбруя, как тяжело и легко в одно и то же время ступают его сапоги по мерзлой весенней земле.

Ракло приблизился впритык и понял, что тут особенное положение. И не Розка, а Дорка. И никакого Шкловского рядом напрочь нету.

Ракло одним сильным рывком перевернул будку вместе с Мариком, и я тоже как-то вывернулся разом с будкой и Мариком. Потому что его зубы оставались в моем собственном живом мясе.

Марик и правда зажался всеми сторонами ящика, как колбаса в горщике, уложенная слоями плотненько и смальцем политая. Я представил себе этот горщик ясно-ясно, эту колбасу с белюсеньким смальцем…

Смех мой раздался весело и громко.