Дора схватила Марика на руки, как маленького, тот и пискнуть не мог, так вдавился в Дорино обширное тело.

– Подавись! – Дора кивнула на ворох бинтов, баночки с мазями. – Шоб тебе это жрать до самих колик!

Я бросился отцеплять Марика назад. Дора толканула меня своей ножищей с всего своего отчаяния. Я упал. Дора ногой же навалила на меня тяжелый стул и бегом покинула мое помещение.

Я ее, конечно, настиг. Но уже за калиткой. Как назло, по улице шли люди. Дора заголосила, что их с хлопчиком убивают. Кричала и бежала, кричала и бежала…

Я отстал.

В темноте только Мариковские злые глазищи сверкали. Морда его прямо возвышалась над плечом Доры. Он тоже верещал – чертеня и чертеня… Потом пресек свое чертиное орание, намеренно высунул свой поганый язык и нагло показал его мне.

И вот, когда я уже был готов всем своим сердцем в отчаянии предаться сну, двери кто-то тихонько подергал. Потом сильней. Потом постучал в окошко. Без деликатности, громко и по раздельности.

Я не сразу различил, откуда двигался звук, от какого окна. Получалось – звучало в спальне.

Тихонечко на одних цыпочках я подошел к занавеске и не своим голосом гаркнул:

– Стрелять буду! Хто там?

– Шкловский дома? – Голос оказался грубый, смелый, с таким голосиной просто назад ни за что не уходят.

– А ты хто?

– Буди Шкловского! У меня до него важный разговор. Давай, а то шум сделаю! А оно ж лишнее. Давай-давай! Давай по-хорошему, хлопец!

Руки мои опустились до земли. Силы мои меня оставили.

В дверях стоял мужик огромного роста, в кожаной тужурке, черный, кудлатый. Без фуражки. С пустыми руками.

Именно что он без фуражки и без никакого груза, придало мне смелости и интереса:

– Заходьте. Нема Шкловского.

Незнакомец переступил порог с опаской, но в то же время безоглядно. Некоторые натуры хорошо умеют такое.

– Света не надо. Я в темноте вижу. Нема, говоришь, Перчика? Подожду. Отут его, дорогого товарища, и подожду.

Дядька рукой пощупал лежанку, поцокал языком от удовольствия:

– Ого! Ну хорошо… Ну хорошо… Як у Бога за пазухой. Прилягу. Дома совсем никого? Баб нема?

– Один я.

– Шо-то я тебе, хлопец, сильно не верю.

Дядька свалился на лежанку в чем был – в кожанке и сапогах – и захрапел в секунду. И только тут я понял, что он пьяный и держался со мной как человек из последних своих пьяных сил.

И тут терпение мое закончилось. Я личным приказом запретил себе самые любые размышления.

Упал с размаха на кровать в той комнате, где еще недавно миловались Шкловский с Розкой, а потом Марик-не-Марик валялся и многое другое носилось в воздухе за считаные дни беготни и невозвратных отныне потерь.

Встал я первый. Выглянул, гость еще дрых на все закорки.

Я рассмотрел его лицо. Нарочно искал в нем страшное, чтоб напугать себя заранее – еще до того, как дядька проснется. Чтоб уже не удивляться и сильно не показывать вида.

Но лицо было не страшное. Кудлатый – да. Чернющий. Кулаки здоровые, костяшки сбитые. Только-только корочка взялась. Тужурка как была застегнутая, так и осталась. На боку топырится. Кобура. Точно. А или пустая, или нет – вопросик. Я это учел.

И сапоги. Сапоги грязнющие. Старые. На заломах аж белесые.

Человек лежал во всю свою длину и широту и что-то своим видом мне предвещал. Я чуял его, как зверюка чует другого. В какую-то секунду народилась в голове мысль сбежать куда глаза покажут. Но природный интерес к жизни взял свой верх.

Издали я негромко сказал:

– Просыпайтесь. Утро уже.

Кудлатый раскрыл глаза одним махом. Не моргал, не щурился.

Открыл глаза и произнес:

– Так, хлопец… Если не покажешь мне Переца в любом месте неба и земли, буду тебя мучить и убивать. Прямо тут.

Дядька даже не повернулся, не приподнялся на топчане, который весь изгавнякал своей грязюкой. Не двигался. Просто говорил свои мысли вслух.

– Сюда иди. Ты хто?

– Лазарь Гойхман. Шкловскому я нихто. Сирота. Пришел сюда случайно. Дом пустой. Тут вы. Где Шкловский – не знаю.

– Нихто, а выбрал Шкловского, чтоб к нему пришкандыбать…

Тут кудлатый вскочил и молниеносно схватил меня за шею обхватом.

Пригнул с приговорочкой:

– Не бреши… Не бреши… За брехню отдельно получишь. Давай! Хто? Почему тут? Где Шкловский?

На свое удивление я бойко начал отвечать на поставленные вопросы, не смотрел на боль и унизительное положение. Мой мозг понял, что передо мной друг. А не враг. То есть враг. Но в данную минуту ближе и полезней его у меня никого нету.

Конечно, совсем точной правды я не говорил. Повторил, что сирота из Остра. Что явился к Шкловскому с надеждой на помощь в жизни как к известному в Остре человеку, к тому же отцу моего детского товарища и друга. А дом получился без своего хозяина.

По мере поступающих ответов кудлатый выравнивал мое положение и под конец тряхнул, вроде отменил предыдущую боль, которую мне уже принес.

– Ага… Ты, значит, остёрский… Очень даже получается хорошо… Сиротка, а морда аж трескается. Чистенький… Нэпманенок… Ты, значит, с сынком Шкловского собак гонял? А ну, как шкловского сынка зовут?

– Марик. Придурковатый трохи. Я его всегда каждый раз защищал. Мы с ним – неразлейвода. Были. В детстве, конечно. Раньше. Когда-то. Давно.

Кудлатый вроде хотел еще что-то вызнать, но взгляд его остекленел и глаза как-то закатились наверх. Он помотал головой, поставил глаза на место.

Гаркнул:

– Тащи пожрать!

Еды не было. Мы с Мариком подмели подчистую.

Я от всего сердца предложил дядьке: сбегаю на базар, поменяю там что-нибудь на что-нибудь. Добра ж в хате полно! Хоть на выбор выбирай! Любой клунок хватай – а обратно сало неси.

И улыбнулся открытой смелой улыбкой. Она, между прочим, у меня такая и есть.

Кудлатый махнул рукой:

– Нет… Сбежишь!

Я заверил, что и не попробую сбежать. А наоборот – есть у меня один человек, который может дать сведения про Шкловского.

Кудлатый глянул недоверчиво:

– Веди. Шо за человек? Где?

– Хоть обижайтесь, хоть убивайте с мучениями, а я ничего-ничего не скажу. Я скажу – а вы тю-тю. А меня – того. Нет. Я не дурной. Очень не дурной. Я сюда того человека заманю, он расскажет. Потом на разведку указанного местопребывания Шкловского сам сбегаю, посмотрю насчет правды. Если правда – тогда дальше будем с вами говорить. У меня свой интерес к Шкловскому, у вас – свой.