Возле дровяного сарайчика стоял Марик. Перебирал ногами в каких-то обмотках, душегрейка бывшая моя была расхристана, рубашка, порванная окончательно, мотылялась на легком ветру.

– Лазарь, шо крутишься, як собака за хвостом? – Голос Марика звучал звонко и весело. – А я ж такой замерзлый, такой замерзлый! Пошли, шось дашь мне пожрать. А, Лазарь? Дашь? Як вечному другу?

Я задвигал ногами, как деревянный. Марик обогнул меня сбоку, заглянул в самые глаза. Тряхнул головой и вприпрыжку первый забежал в дом.

Внутренняя моя обида кипела и кипела. Аж пузырьки лопались.

Марик скакал на месте, крутился кругом себя с ором:

– Ой-ой-ой, а шо я знаю! А шо я-я-я! Ой-ой-ой, а шо я зна-а-а-ю! Гы-гы-гы! Дай хлебца! Да-а-а-а-а-а-ай!

Подобная картина довела меня до полного отвращения.

– Не дам! Нема! Пусто! Шо ты приперся, шо ты меня дергаешь, гидо́та ты приблудная! Шо, Дорка тебя не вытерпела, прогнала с твоим гидотством поганым вместе? Прибежал? А ну, геть звидсы! Я тебе нихто! И ты сам нихто! Знаешь ты!.. Ты ж не имеешь смысла ничего знать! Геть!

Веселье Марика порвалось, как ниточка. Как волосиночка.

Он протянул в мою сторону руки и шею с головой, и сам весь протянулся стрункой ко мне:

– Шо-о-о-о-о? А Шкловского хочешь? Хочешь Шкловского? Папу моего хочешь? Он меня до себя берет! Как опять сына! Как навек родненького! От так! А тебя не берет! Моя и хата, и все! А ты геть! Геть! Геть! Зараз геть! А то порубаю тебя шаблюкой отак, отак, отак! – Марик показал, как рубает меня. Морда его стала красная, страшенная морда.

И мысли, и слова стали во мне острым и болючим колом.

– Не веришь? Ага! Не веришь!

Марик от приступившей усталости бухнулся на стул возле стола, положил голову на руки. Как он когда-то любил – боком, на одно ухо: положит, потрется трохи ухом об руку, голову приподнимет, ухо поправит, опять примостится удобно, гы-гыкнет и давай завирать до бесконечности. Так и тут.

Голос его оказался уже спокойный. И даже не слишком дурной. Не по сути, конечно, а на слух.

А получилось вроде такое.

Марик убежал от Дорки. Поел у нее, она его одного дома оставила, пошла куда-то срочно, он и убежал.

И вот бежит он, бежит по направлению к базару, у него такое направление по привычке всегда. Бежит, а в уголке возле чайной, как раз где будка сапожная заброшенная, прячется человек. Именно прячется и что-то высматривает вдали. Марик подумал, пьяный. С целью поживиться приблизился и заголосил на свой беспризорный манер. Вроде чтоб создать невыносимые условия для того дядьки. Раз прячется и высматривает – значит, даст что-нибудь хлопчику, чтоб заткнулся и скорей отстал. Прием испытанный, и Марик с всей душой собрался провернуть верное дело.

И человек тот шикал секунду, потом даже в карман полез для откупа. Но вдруг побелел лицом и даже голосом побелел.

И сказал с хрипом:

– Марик? Ты?

Марик узнал Шкловского.

Перец наказал ему скрыться немедленно и назначил встречу в хате. Тут. И назвал Марика сыном, родненьким и тому подобное. И вот Марик явился и с минуты на минуту тут будет Шкловский. А если кто и может убираться пид тры чорты, так это я, Лазарь Гойхман, который показал свою свинячую суть только что и раньше тоже сильно показал. Или могу ползать на коленях и целовать ноги Марику, чтоб Марик простил.

Излагал историю Марик медленно, причем еле-еле двигал щекой по руке. А другую щеку себе хлопал ладошкой, вроде там муха крутилась и всему мешала.

Я Марику поверил. Всей своей душой поверил. Он по дурости такой случай мог пересказать только правдиво. А про Шкловского я ж и без Марика понимал, что он в Чернигове обязательно объявится. Очухается и объявится. Его ж не удержишь, у него в Чернигове интерес – и кольцо, и возле кольца. А у кого интерес – того ни за что ни на каком свете не удержишь.

А произнес я такое:

– Марик, ты сказал, шо хотел. А щас ты меня хорошо послушай… Первое такое: я тебя с скаутов выключаю. Другое такое: я сам, один, без тебя, обосцанца, пытать кого надо буду. Одному даже удобней… Потом делиться не надо будет… А папе своему родному и дорогому передай такое. Я ползать на своих коленях не буду. И проситься не буду. И ничего не буду. А вы оба-два знайте, что я многим кому нужен. Кому – зачем, а нужен.

Повернулся и пошел от Марика.

А Марик остался на месте камнем.

Ушел я, понятно, не сильно далеко. До первого угла.

Мне предстояло увидеть Шкловского и потом проследить, между прочим, скаутским образом за наступающими событиями.

Через сколько-то, но скоро, появился Шкловский. Вид чистый, в руках пусто. Шел он свободно, не оглядывался. Наверно, встретил, кого выглядывал возле базара, и в результате этой встречи освободился для жизни. Иначе б в дом, откуда уволокли, не вернулся.

В моей голове пронеслись барахольные узлы, которые я вязал, а потом разорял, и еда, которая оказалась съеденная с крупным запасом времени. И прочее кое-что тоже пронеслось – вплоть до горшков, вынесенных моими руками из-под Шкловского.

А пускай знает Перчик! Пускай почувствует мою месть за все!

Шкловский с своим сыночком Маричком вперлись в двери.

Потом я увидел в окошке свет. Не прячется Перчик, совсем даже и не прячется!

Я подкрался под самое это окно. Слышать – не слышал, но хорошо видел и различал лица с их выражениями. Главное – мне требовалось уяснить, или они расположатся. Если нет – пойдет совсем другое дело.

По всему выходило, что Шкловский собирался расположиться в доме, чужом, между прочим, опять по-хозяйски. А это значило, что страха у Перчика перед товарищем Раклом и правда не было. Может, Шкловский его возле базара и высматривал…

Наблюдал я на эту закоренелую парочку, и ни чуточки не было во мне жалости, что не я отныне шкловский сынок.

Что ж, я комсомолец, и не мне жалеть о предательском сытом куске.

Такими словами я думал и был честен перед собой и перед своей собственной совестью.

А Шкловский тем часом начал ходить по углам и растягивать по местам барахло. И уверенность моя про то, что он будет жить как ни в чем не бывало, вырастала и ширилась.

И тут я понял, что в настоящую минуту мне возле Шкловского делать нечего. И возле Доры – тем более нечего. И понял еще – перерешивать в свою пользу никогда не стыдно.

Получалось, что мне было что делать, наоборот, возле Розки, причем минуя Ракла.

И в ту минуту, между прочим, мои чувства к Розке как к женскому явлению находились в стороне.

Так я решил и настроился. Не-е-е-ет, Розалия Семеновна! Меня бабством не возьмешь!

До наробраза я бежал бегом. Боялся уже не застать Розку, потому что рабочий день близился к самому вечеру.