Я почувствовал перемену в голове кудлатого. И перемена эта была в мою сторону – хорошая перемена.

Я отставил одну ногу вперед и сложил руки одна на одну на груди, как Лермонтов на балу.

Трохи откинулся назад и произнес гордо:

– Ваше доверие и мое тоже доверие. Пополам. А теперь ответьте: дурной я или нет.

Кудлатый засмеялся:

– Не-е-е! Ты не дурной. А токо и я ж не дурной. Не дурной.

Кудлатый говорил вроде в бреду или пьяный. Может, за ночь хмель не выветрился, потому что дух в комнате летал такой, что меня тошнило – с самогонкой не шутят, даже если на вид и не пьяный, оно ж бродит и бродит внутри. Я знаю, мне в больнице один хлопец похоже описывал.

А дядька не останавливался:

– Я насквозь тебя вижу. И вижу, что на данный момент пойдешь ты и приведешь того человека сюда по-тихому. А там дальше будет другой разговор. Разведчик нашелся. Пущу я тебя в расход, там и разведчиком будешь. А пока ты нихто. Нихто!

Кудлатый ткнул в направлении меня пальцем, и палец дрожал в разнообразные направления, как скаженный.

Я пошел. Не из покорности. Нет. Покорности не наблюдалось у меня. Тут другое.

Дергал доро́гой свои ящички в голове туда-сюда. И получалось, что я их напихивал дурнёй. Сплошным детством. Столько сил потратил и к тому же страха и отчаяния.

И вот – кудлатый меня схватил за самое мое горло. За то самое горло, через которое столько хорошей еды проходило и столько слов надежды, и вся моя новая устроенная жизнь через это мое горло ходила туда-сюда.

И тут у меня опять получился план. Взять от каждого то, что мне надо. А что не надо – отвергнуть и забыть. И все я опять разложил по ящичкам. И Розку, и Марика, и Дорку с Рувимом. И Шкловского впихнул, и Ракла.

Ого! Сколько я кого победил!

И таким образом по моим мыслям получалось после спокойного размышления, что не кудлатый меня на посылки взял. А я его.

И мы еще посмотрим, кто и где разведчик и следопыт.

Именно следопыт.

Окрепшим шагом подходил к хате Доры. И шагал я ради жизни на земле. Ради хорошей светлой жизни. А не смерти. Тем более в мучениях.

Вести Марика к кудлатому я не имел в виду. План был такой: выманить придурка с нагляда Доры, выпытать известное про Шкловского, самому бегом бежать до того места, где находится Шкловский, разведать, как он и что, а уже потом – в зависимости – принять важное решение по дальнейшему выбору, кто мне приходится друг.

По одному шагу. Только по одному.

Как отвязаться от Марика – не думал, всегда можно его в пузо ткнуть, он и отстанет. Шмулик поганый, недорезанный!

И тут меня кольнуло прямо в сердце. Марик в будке сидел, потом из будки вывалился, как навоз с вил.

И там, там, там, на земле, чернющей от мокрого льда, могло лежать кольцо. И не могло, а точно лежало. Я его прямо увидел своими открытыми зрачками. Живое кольцо.

Не знаю, какая сила развернула меня и бросила назад.

Только в ранней юности такая сила является в неокрепшем организме человека. Просто-таки безрассудная и неодолимая сила.

Свет уже установился полностью, туда-сюда прохожих людей прибавилось.

Еще в начале Святомиколаевской я различил знакомую спину. Рувим. Он шел в одном направлении со мной – трохи впереди. Решение толкнуло меня в голову мгновенно: выждать дальнейший поступок Рувима и в зависимости от него действовать и действовать.

Рувим в калитку не тыркнулся, а стал обходить дом с правой стороны, где между одним забором и другим – следующего дома – имелась крошечная прогалина в досках. Ее прикрывал жасминовый куст. Эту самую прогалину я лично разведал в свое время – в целях борьбы с Шкловским. Но это ж надо знать. Рувим, получается, знал. И туда именно прошмыгнул.

В моей горячей голове кипело удивление и зажглось любопытство. Даже кольцо отступило.

Тихонечко и я пролез за кустом на двор.

Рувим стукнул в окно без слов, потом пошел к двери. И так же без возгласов и шума скрылся в доме.

Я сам всегда смеялся внутри, когда еще в романах, притащенных Рувимом для моего развития, читал, как герой что-то подслушал и подсмотрел, и от этого все у него в мозгах перевернулось на дальнейшее. Подобная картина казалась мне придуманной плохо, для легкости. Но с годами пришло понимание: открытые тайны на дорогах в воздухе не валяются. Тайну могут рассказать исключительно люди, которые и сделали ее в некое время для собственных нужд.

Так и тут.

Через открытую форточку до меня долетали слова и выражения следующего порядка.

Рувим и кудлатый друг дружку знали, говорили спокойно. Хоть Рувим вроде наступал голосом. Кудлатый соглашался, как виноватый. Потом кудлатый наступил на Рувима с какими-то вопросами. До меня долетали слова: Шкловский, хлопчик, хлопчик, Шкловский. На всякие разные лады. Рувим отрицательно мотал головой.

Были вопросы про что-то мне совсем непонятное. Это кудлатый спросил. Рувим пробубнил какие-то слова сомнения.

При этом от окна они совсем отдалились и видно их почти не стало, и не слышно ничего тем более.

Пока такое дело, я вприсядку бросился к будке.

Что говорить. Проводил глазами от солнца до земли, проводил взгляд за лучами весеннего яркого света до самой-самой земли, искал отблески драгоценных камней в самой-пресамой грязюке.

Нету. Нету и нету.

Если б не голоса на дворе, я б руками перетер каждую грудочку земли до самого-пресамого скончания веков.

Рувим заметил шевеление в кустах.

– Кто там? Выходь сюда! Не бойся!

От неожиданности я гавкнул собачьим манером. Еще и подвыл трохи, как Шмулик обычно.

Больше вопросов не последовало.

Ушли.

Для меня оказалось ясным: хлопчик, про которого говорили Рувим с кудлатым, – не я. Другой. Потому что я ж – вот, и кудлатый меня видел спокойно, и Рувиму я не новость. И не Марик вонючий, як смерть. Они б так и говорили – Марик. Рувиму известно, что Марик у Доры, не может он не знать. Им что я, что Марик больной и несчастный – грязюка под ногами. Гады. Бесчеловечные гады. Ладно Марик. Он – никто. Но я…

И вот они пошли до другого какого-то хлопчика, им нужного.

Нужного! Вот в чем вопрос. А я им не нужен. Я им довесок шкловский.

И такая обида меня покрыла беспросветная, такая обида…

А я ж был родной Рувиму сквозь испытания, сквозь буквально смертельные опасности. И вот. Все им забыто. Все покинуто.

Я обводил затуманенными глазами окрестность, дом, забор, двор, крутился всем своим телом и не находил, за что зацепиться в открывшейся мне пустоте жизни.