В таком случае автор привносит иронический акцент в свое описание: единственное, что приносит облегчение в изнурительной жизни кочевников – это то, что бремя становится еще тяжелее. В обоих случаях мы видим, как небольшая перемена места открывает шлюз в этом сугубо объективном описании.

После песчаной бури погода проясняется. Линдквист готовится двигаться дальше. Он смотрит на огромные песчаные дюны. «Каждая дюна – словно невеста с песочной фатой, развевающейся на ветру», – замечает он.

В этом описании есть всё, что можно пожелать: наглядность, ясность, конкретность, но в нем также есть и поэтическое ви́дение, которое придает анонимному и постоянно меняющемуся облику пустыни человеческие черты. Как будто у пустыни есть душа. Если в словосочетании «песочная фата» убрать слово «песочная», то подобная строка могла бы вполне оказаться в стихотворении Тумаса Транстрёмера.

Эта небольшая транспозиция не просто дарит нам красивый и точный образ. Она также дает нам понять, что путешественник – тот, кто пытается побороть свой страх стать пустым местом, забираясь всё глубже и глубже в пустыню, – начинает постепенно осваиваться в Сахаре. И более того: путешественник чувствует то волнительное ожидание, которое охватывает невинную девушку в день свадьбы. Дюна превращается в невесту: это и есть та самая программа «восторга от удивления», с которой Линдквист познакомился, читая «Яства земные» Андре Жида. Словно кисейная барышня, несмотря ни на что, всё же занялась качанием пресса.

Свен Линдквист крепко стоит на ногах, открыв навстречу реальности все свои чувства, и эта открытость чувств, пожалуй, нигде не проявляется с такой силой, как в «Дайверах пустыни». Читатель готов поверить Линдквисту. Этот писатель действительно побывал в Сахаре. Он действительно стоял, повернувшись спиной к ветру, и пытался набрать в легкие немного воздуха. Ему действительно доводилось ехать сквозь рой стрекочущей саранчи, которая моментально превращалась в текучее желтое тесто: «Они отливают влажным блеском, они розовые, как креветки, и хрустят, когда разбиваются о стекло, ровно так же, как когда надкусываешь креветку».

В одной личности соединяются надежный свидетель и поэт. И важно то, что первый полностью зависим от второго. Надежный свидетель вовсе не ограничивается цифрами. Точных дат, списка источников, цитат и аргументов тоже недостаточно. Еще обязательно нужна саранча, нужен этот немного домашний звук саранчи, разбивающейся о лобовое стекло. Так Свен Линдквист ставит на кон свою объективность, чтобы завоевать наше доверие.

3

Писательство Свена Линдквиста, особенно позднего периода, пребывает в поле напряжения между двумя образными мирами. Каждый из них можно рассматривать как тематическую ось. Одна ось вертикальная. Она связана с колодцем, нырянием, копанием и имеет отношение к его биографии. Вторая ось располагается горизонтально и связана со свободным полетом или побегом: это вселенная пилота, но также это имеет отношение к обзору и наблюдению. Если сложить всё это вместе, то мы получим систему координат с осями X и Y.

Я уже упоминала выше пассаж о Сент-Экзюпери, в котором Линдквист подчеркивает, что знания и опыт Сент-Экзюпери, в отличие от Эллиса, не были лишь красивой оболочкой, скрывающей невежество. Сам стиль письма Сент-Экзюпери раскрывает наличие опыта. Этот стиль позволяет уловить истину, и эта истина лежит не на поверхности, но в глубине. И у Линдквиста истина всегда находится в глубине.

Вот так дайверы пустыни – а именно, те ныряльщики в колодцы, которые описаны в книге, – превращаются в аллегорию роли писателя по Линдквисту. Искать истину – вот единственная задача писателя, и он или она должны искать истину на глубине, даже если на пути к пресному источнику ему придется подвергнуться опасности, даже если ее барабанные перепонки лопнут, пока она будет пробираться к самому дну.

То, что истина таится в глубине, является общим местом. Однако образ колодца у Линдквиста оказывается гораздо более сложным, чем кажется. Путь к истине может быть прямым – нужно просто нырнуть! – но дело не только в этом, потому что для Линдквиста образ колодца связан также с детскими страхами, так как маленький Свен панически боялся колодцев.

Колодец сам по себе – в чистом виде собирательный образ детства:

Я родился на дне колодца. Я кричал, чтобы меня услышали, но напрасно. Всё свое детство я потратил на попытки выбраться наверх. И вот, когда я наконец выбрался оттуда и стал взрослым – должен ли я добровольно спуститься туда опять?

Такой вопрос задает себе автор «Жима лежа».

Предостережение Аллана Хагберга – «Остерегайся стать пустым местом! Гнусным нулем!» – также восходит к колодцу детства. Потому что вертикальная шахта колодца одновременно является символом тех мучительных детских воспоминаний, которые навязчиво возвращаются к взрослому Свену. Именно эти воспоминания гонят его в Сахару. Но прежде чем отправиться в пустыню, ему нужно было стать сильным, нужно было набраться той самой «мускульной морали». Поэтому он укладывается в горизонтальное положение и качает пресс.

Можно взглянуть на это и по-другому. Горизонтальный полет по небу становится идеалом, который противопоставляется вертикальной тесноте шахты колодца: пилот олицетворяет собой свободу, движение и обзор. В самолете сидит свободный человек, который окидывает независимым взором просторы прошлого, одновременно бросая вызов закону гравитации. Что не мешает этому человеку каждую секунду осознавать риск катастрофы. Сент-Экзюпери показал Линдквисту, что такое настоящий литературный стиль, но он также преподал юному Свену из Эльвсьё еще один, возможно, более важный урок – что писатель должен идти на риск.

Где же пересекаются вертикаль и горизонталь? Или: можно ли представить себе такое место, где вид с самолета сливается с видом из шахты колодца? Где общее вступает в союз с личным? Где суровый мужчина прислушивается к кисейной барышне?

Такое место есть. Создатель «Силы и ловкости» это отрицал, но эта, на первый взгляд, немыслимая точка пересечения существует в реальности и даже не является чем-то особенным. Это – кабина пилота. Само слово проскальзывает как бы невзначай в «Дайверах пустыни», в том фрагменте, где Линдквист излагает свое понимание писательского идеала и свой взгляд на знания и опыт. Там говорится о Сент-Экзюпери, о том, как герою его произведений, летчику, часто приходится совершать аварийную посадку и тем самым подвергать себя опасности. Одетый в неудобный кожаный комбинезон, пилот вылезает из кабины – «тяжелый и неуклюжий, как водолаз». Это блестящее сравнение Сент-Экзюпери является ключом к писательскому проекту Свена Линдквиста.

Нельзя познать мир, лежа на диване. Мир нужно изучать из кабины пилота. Именно туда, в кабину, отважно забрался ученик Аллана Хагберга. Таков Свен Линдквист в действии.

Воспоминания Торгни Линдгрена

Впервые опубликовано в газете Dagens Nyheter