драпироваться в черный байронический плащ и строить из себя печального демона. Но когда тебе уже двадцать пять стукнуло!.. Хотя стоп, какое двадцать пять? Если Коршунов служил в армии, то он старше Яна минимум на год, стало быть, ему двадцать семь, а то и больше. Короче говоря, под тридцатник мужику, а ведет себя как подросток. Ах, я неспособен на любовь – до чего же свежо и оригинально!

И еще, главное, исповедуется! Зачем? Вот как, скажите на милость, пожалеть человека, который сам признается, что ему плевать на людей с высокой колокольни? Чем можно ему помочь?

А если Константин Петрович говорит правду, то интересно, каково это – жить без чувств? Удобно, наверное. А если не обременен этическими принципами, то вообще красота. Делаешь что хочешь, и совесть тебя не мучает.

И, пожалуй, Коршунов прав, что такому моральному инвалиду легче управлять людьми. Ничего не стоит бросить народы в мясорубку войны или стройки века, если люди для тебя ничего не значат, а волнует только собственное тщеславие, которое ты прикрываешь великой целью. А люди идут и гибнут, потому что для них эта великая цель действительно важна. Важна настолько, что они не задумываются о том, что достичь этой самой цели можно и не такими кровавыми путями. Те же, кто покрепче умом и не поддаются на пропаганду, все равно идут, потому что совесть не позволяет им прятаться за чужими спинами.

Ян нахмурился, вспоминая те занятия по марксистско-ленинской философии, которые он не проспал. Кажется, там учили, что государство – это возведенная в закон воля господствующего класса. Или что-то в этом духе. Наверное, это истина, как и весь остальной марксизм-ленинизм, но с медицинских позиций получается, что содержание государственных институтов – это та цена, которую человечество платит за присутствие в своих рядах психопатов. Были бы все нормальные, так кому нужны границы, армии, милиция, в конце концов? Жили бы себе мирно, помогали друг дружке, занимались только полезными всякими делами. Давно бы уже изобрели лекарство от рака и ракету запустили в соседнюю галактику.

– Что-то меня тоже в шизофрению кинуло, – буркнул Ян, погасил окурок в старой консервной банке, которая была остроумно приделана к батарее с помощью не до конца открученной крышки, и вернулся в квартиру.

Константин Петрович тем временем расположился за письменным столом в большой комнате, и, задумчиво постукивая колпачком ручки по носу – была у него такая привычка, – сочинял первую фразу для новой статьи.

С завистью взглянув на товарища (у самого Яна редко хватало силы воли заниматься наукой по вечерам), Колдунов отправился в ванную, быстро принял душ и улегся в кровать, успокаивая совесть тем, что завтра идет на сутки и первый его долг перед пациентами – хорошенько выспаться. Ибо, даже потрать он по примеру Константина Петровича вечер на приобретение новых знаний, их все равно негде будет завтра применить в больнице «скорой помощи», где из всего многообразия медицинских изобретений в распоряжении доктора имеются только скальпель, пенициллин и физраствор.

Однако сон не шел. Разговор с Константином Петровичем оставил какое-то мыльное послевкусие, особенно противное оттого, что Ян никак не мог сообразить, что именно его задело.

Это был не тот случай, когда под маской самокритики человек выторговывает себе индульгенцию, например, заявляет, что он адски рассеянный и несобранный, после чего ругать его за опоздание становится как-то неловко.

Коршунов вроде бы ничего от Яна не хотел, наоборот, предупредил, чтобы тот на его провокации не поддавался. Рассказал о своем сватовстве к Соне, но Ян, во-первых, не спрашивал, а во-вторых, и так знал, что ничего не было.

Странная вообще история, если подумать. Ян понимал, что мир сложен и многообразен, но какие-то вещи в нем казались сами собой разумеющимися. День сменяется ночью, солнце встает на востоке, люди дышат кислородом и женятся по любви. Брак – это союз двух любящих сердец. Точка.

Буржуазная концепция семьи, которую они изучали в школе и гневно осуждали, казалась ему архаичной, давно нерабочей моделью, сданной человечеством в утиль за ненадобностью.

Чтобы брак был слиянием семейных капиталов, сделкой, где решение принимают родители жениха и невесты? Бред собачий! Какой идиот на это согласится? Разве что последний проходимец, беспринципный альфонс или наглая корыстная девка, и то все хорошие люди станут их презирать, и счастья они не увидят как своих ушей.

А теперь вдруг выясняется, что модель вполне себе рабочая и в высшем обществе брак по расчету горячо приветствуется, если, конечно, расчет верный.

Ладно бы еще это было фанаберией старшего поколения, которое, добившись успеха, сразу ощутило в себе древние царские корни и захотело жить по дворцовому этикету, – еще куда ни шло, но как Оля, добрая и теплая девчонка, добровольно соглашается выйти за равнодушного человека ради благополучной и успешной жизни, было выше понимания Колдунова.

Тут Ян сообразил, что это мужской инстинкт собственника включил в нем режим старой бабки, и засмеялся. До гневных филиппик на тему «куда мы катимся, а вот в наше время» стоит подождать еще лет тридцать. Как минимум.

Что было, то было, того не вернешь и не изменишь. Надо радоваться, что Оля нашла жениха себе по душе, и от чистого сердца пожелать ей счастья, которое, кстати, для нее вполне реально. Несмотря на то что Константин Петрович упорно наряжается в психопатско-сверхчеловеческие одежды, он уважает людей и ценит их свободу, а главное, честен.

Странное чувство вдруг посетило Яна. Как будто он еще совсем молодой, только вступает в настоящую жизнь, но если обернуться, то позади уже много всего. Жизнь представлялась веселой игрой, когда в любую секунду можно крикнуть «чур, я в домике» и начать все заново, а оказалось, что уже приняты самые важные решения и многого в своей судьбе не изменить, как бы ни хотел.

Вдруг с пугающей ясностью, так что сердце екнуло, Ян ощутил неумолимую силу прошлого. Обида, которую он нанес Соне, останется навсегда. Поженятся они когда-нибудь или нет, ничто не изменит того факта, что он уходил от нее к другой девушке, которая тоже навсегда останется в его сердце.

Что же делать? Приказать себе быть осмотрительнее и серьезнее, но существует большой риск, что через двадцать лет он горько пожалеет о тех решениях, которые сейчас кажутся ему на сто процентов правильными. Пожалуй, единственное безошибочное предсказание будущего, это что ты все равно ошибешься.

С этой утешительной мыслью Ян уснул.

* * *

– Давай протокол напишем, а посмертник завтра, – глухо сказал Владимир Андреевич, закуривая, – или нет, знаешь что,