щеками, в правой руке – шляпа, в левой – платок, увядшая кожа выбелена витилиго. Нотариус Вассалли, толпа адвокатов, имен которых Анна не помнила. Палатные медсестры-монахини из Сант-Орсолы: Роза, Паола, Валерия и Николетта. И Марилу, давняя подруга ее матери, у которой словно вырвали из груди сердце – так она рыдала. Анна, в отличие от нее, совсем не плакала. Она заледенела, и в голове крутился лишь один вопрос: когда это случилось?

Она общалась с отцом по телефону перед тем, как ушла с Хавьером. Говорила совсем недолго, пока искала сережку. И теперь гадала – он умер, когда они с Хавьером занимались любовью? Или на следующий день? Он видел репортаж по телевизору? Ему рассказали и сердце не выдержало? А она – почему ее не кольнуло? Когда она была маленькой, отец говорил, что их соединяет зеленая шерстяная нить, невидимая никому, и что если с ним что-то случится, то нить натянется. Но это неправда, неправда! Ничего она не чувствовала, ничего и никогда, за всю свою жизнь! Не догадывалась, что отец – Дон Жуан, что обманывал клиентов, что болел. Он все от нее скрывал, опутал ее паутиной недомолвок, лжи во благо, милого безобидного вранья. Но зачем? Чтобы оградить от боли? Она страдала много, слишком много, оставшись без матери в два года. И отец обещал ей идеальную жизнь, ничем не омраченное существование: самые лучшие школы, самые красивые платья, заграничные поездки и даже полная свобода в выборе специальности (хотя какая разница, все равно ведь потом прискачет принц на белом коне).

Она посмотрела на Гвидо. Он, не повернув головы, ощутил ее взгляд, нашел ногами ее ноги под скамейкой. Тело к телу, сердце к сердцу – они были очень близки в этот момент. Гвидо. Преемник. Парень из провинции, диплом с отличием. Прошедший стажировку в Чикаго. Вылепленный из того же теста, что и ее отец: мужчина-кремень, красив, как Аполлон, и готов любыми способами нажиться на человеческой коже, особенно женской. Несовершенства…Теперь она чувствовала себя такой же, как они, те другие женщины. Поскольку именно так их квалифицировали ее отец и ее супруг. Промелькнувшая мысль принесла освобождение: быть несовершенной означало ошибаться, но при этом жить в реальности. Выйти из пузыря.

Конечно, присутствовала и Мария Соле, в своем костюме от Армани. Острые плечики, бесконечно длинные ноги; глаза сухие, локоны стянуты в низкий шиньон. Она держалась обособленно, сидела не шелохнувшись и не плакала, даже дышала едва заметно, и лишь дважды обернулась на них с Гвидо. Смотрела в пол – хотя нет: смотрела на свои босоножки на шпильке цвета розовой пудры. Вот же безвкусица. Гвидо самозабвенно рыдал, как плачут безутешные дети.

– Хочу писать! – дернул его Габриеле.

– Подожди пока, – отозвался отец.

Габриеле, чуть отодвинувшись, залез на скамью с ногами, заглянул матери в лицо.

– Потерпишь, Габри? – спросила она, и сын кивнул в ответ.

Она обернулась, представляя, как придется идти по центральному нефу. Различила еще несколько лиц: старые подруги, знакомые по шоуруму, и даже женщина из ресторана – та самая, с глазами, как у сибирской кошки. Никто не горевал, никто сейчас искренне не думал об Аттилио – присутствовали для галочки. Анна вспомнила, сколько раз сама бывала на похоронах с равнодушным сердцем, размышляя о том, что купить, что приготовить на ужин, или о походе к врачу.

Габриеле начал переминаться с ноги на ногу, священник в это время сошел с амвона для окуривания и окропления святой водой. Гвидо двинулся к гробу, чтобы нести его еще с двумя помощниками. Мария Соле вскочила было с молитвенной скамейки, чтобы перехватить его, но, сообразив, что он идет к алтарю, вернулась на место и села, хотя все вокруг уже были на ногах. Анна разглядывала ее, всматривалась в лица остальных, выискивая в их глазах признаки страдания. В эмоциональном плане ее словно парализовало, и она стыдилась этого. Хотелось заплакать, показать, что она убита горем, но слезы не шли. Язык прижимался к верхнему небу, где у нее была ранка; страдание сконцентрировалось там – осязаемое, шероховатое. Ей хотелось высказаться, сердечно и откровенно помянуть отца, выкрикнуть слова любви, но вместо этого она молча слушала формальные речи его коллег. И Гвидо туда же – написал текст, зачитал ей, а в итоге так и просидел с бумажкой в кармане. Начиналось так: «Отец. Самый лучший. Самый любимый. Такого каждый хотел бы иметь». Анна вспомнила, как вчера они в слезах стискивали друг друга в объятьях, а Наталия смотрела на них круглыми глазами – страдание родителей пугало ее.

Анна подошла к гробу, преклонила колени. Скользнув по нему губами, ощутила нежный запах дерева и представила, как отец с закрытыми глазами и сжатым ртом лежит там, за этой разделяющей их доской. «Папа», – прошептала она, и ей показалось, что она теряет сознание. На помощь пришла Джильола, схватила за руку: «Пойдем, дорогая». И только теперь полились слезы, принося облегчение.

– Анна, обопрись на меня, – повторяла Джильола. Они договорились вместе пойти на квартиру к Аттилио, пока Гвидо с остальными будут сопровождать гроб на кладбище.

Анна вышла из церкви, и вся толпа потянулась к ней. День стоял теплый, солнце прогрело воздух. Она обнимала людей, ощущая запахи залежалой одежды и старомодного одеколона. Знакомые и незнакомые губы скользили по ее щеке, шептали слова утешения. Амина поцеловала ее в губы, прижалась своим низким морщинистым лбом к ее лбу: «Держись, девочка моя».

Снова подступила физическая боль. Анна поискала глазами Габриеле, пока какой-то мужчина лет пятидесяти стискивал ее так сильно, что чуть не раздавил. Поодаль, на ступенях церкви, заметила Хавьера: белые брюки, шерстяной пиджак терракотового цвета с поднятым воротником. Он улыбнулся. Его присутствие было словно лучик света. Словно первый вдох после апноэ.

15

Дверь отперла Джильола – у нее были ключи от квартиры Аттилио. Анна хотела забрать личные вещи отца, перекрыть газ, включить сигнализацию. Не открывая ставни, они зажгли свет. Джильола опекала ее и, само собой, должна была здесь находиться.

Первым делом Анна прошла в спальню. На прикроватной тумбочке – бутылка воды, журнал «Еженедельные головоломки», книга Дэна Брауна. И блокнот в молескиновом переплете, в который отец заносил встречи, номера телефонов и рисовал каракули. И еще заколка для волос, с жемчужиной и бриллиантами. Невероятно: та самая заколка. Она присела на край кровати, понюхала отцовскую наволочку. Аромат лаванды, витающий в комнате, плюс крем после бритья. Узнаваемая смесь, которая с годами приобрела запах затхлости, что-то похожее на ржавчину. Анна опустила голову на подушку и поцеловала ее. Снова благоговейно осмотрела тумбочку.