– Еще бы. – Гвидо смотрел спокойно, доброжелательно.

– Заснули нормально?

– Габриеле спрашивал про дедушку.

– И что ты ему сказал?

– Что он улетел на небо, на далекую звезду к бабушке Урсуле, и что теперь он счастлив.

У Анны вдруг слезы полились из глаз. Прошло всего несколько дней, но она уже привыкла к этим неожиданным рыданиям, начинающимся резко, как приступ смеха. И, главное, понимала, что выплакаться нужно. Смерть нельзя побороть. В детстве, после кончины матери, она эту ошибку допустила. Тогда сработал защитный механизм – она постоянно отодвигала от себя мысли об Урсуле. Но боль оказалась хитрее, более ловкой – неустанно возвращалась и наносила удар сзади. С годами она ослабела, но так и не погасла. Аттилио всегда говорил: «Анна у нас меланхолик в душе». Словно это черта характера.

Гвидо подлил вина, и она отпила большой целительный глоток.

– У меня есть хорошая новость, – сказал он. – Заявление на меня, похоже, забирают.

– Хорошо, – отозвалась Анна, делая вид, что ничего не знает.

– Боргонья-мать, видать, сжалилась.

– Да.

– Дель Боско говорит, что, если больше никто не заявит, суда не будет. В крайнем случае заплатим штраф.

– Посмотрим. – Анна повела плечами и положила в рот кусочек камамбера. Он показался горьким, как яд.

– Надо подумать, как теперь все устроить.

– В каком смысле?

– Как дальше вести дела в клинике.

Анна проглотила сыр. Об этом она даже и не начинала думать. Пустота, вызванная уходом отца, разрасталась, точно круги на воде. Какими-то вещами Анна совершенно не способна была распоряжаться, отец и муж всегда о ней заботились, а теперь она ощущала себя ужасающе одинокой. Гвидо сейчас здесь и находился рядом в самый трудный момент, но ведь он ей больше не принадлежит: он всего лишь отец их детей. Она совсем растерялась и чувствовала себя какой-то глупенькой, маленькой. Разбираться со всем этим, да еще и принимать решения, казалось совершенно неподъемным делом. Горой, к которой не подступиться.

– Ты хочешь переехать в дом отца?

– Не знаю, я еще не думала.

– Тебя никто не торопит. – Он опустил глаза.

Она почувствовала, что на самом деле Гвидо уже все спланировал. Три дня, проведенные вместе, вернули их в прошлое, и уже неясно было, кто они теперь друг для друга. Однако Гвидо прекрасно умел ставить цели. Она его насквозь видела.

– У тебя есть идеи? – спросила она, желая вытянуть из него хоть что-нибудь.

– Никаких абсолютно. Это твое наследство, не мое. – Он налил себе еще вина. – Я не знаю, что ты чувствуешь. Может, тебе было бы приятно туда переселиться, пожить в доме, где ты выросла.

При мысли о том, чтобы жить там, у нее кровь стыла в жилах. Квартира огромная, к тому же старая – так и зависла в шестидесятых. Понадобится полный ремонт, однако переделать что-то, изменить даже один сантиметр площади – это она ощущала предательством по отношению к отцу. Раздолбить стены, переделать кухню и ванную, заново все покрасить значило бы полностью уничтожить Аттилио, а вместе с ним и память об Урсуле.

– Сейчас бы я, наверное, не смогла.

– И что ты хочешь делать – сдать ее или продать?

Он, очевидно, хотел это знать, однако лишь в той мере, в какой ее решение может повлиять на его жизнь.

– А ты бы что сделал? – Она взглянула на него изучающе.

Гвидо взял последний кусок хлеба, кинул сверху ломтик помидора, посолил.

– Я бы переехал, – сказал он, протягивая ей хлеб, и уточнил: – если бы был на твоем месте.

– Пока еще слишком рано.

– Кора пудинг сделала. Будешь?

– Нет, спасибо.

Гвидо встал и направился к холодильнику. В этой одежде он казался моложе лет на десять. Раздражение у него на шее не прошло.

– Что у тебя там? – спросила Анна, указывая на пятно.

– Псориаз.

– Мажешь чем-нибудь?

– Да, всякими мазями, но толку нет. Это все от головы. От нервов.

Усевшись на край стула, Гвидо зачерпнул ложечкой пудинг и предложил ей. Анна помотала головой. Вероятно, все из-за этой истории с клиникой, подумала она. Он, конечно же, уже давно чувствовал нависшую угрозу, опасался, хотя по-прежнему излучал бодрость и уверенность.

– Гвидо, я спать пойду, уже еле на ногах держусь.

– Дать тебе что-нибудь?

– Нет, сегодня точно сама засну.

– Хорошо, – отозвался Гвидо и, пока она вставала, начал складывать посуду в раковину, чего раньше никогда не делал. Ее охватила нежность.

Закрывшись в ванной, Анна встала под душ. Под струями горячей воды она снова заплакала. Казалось, боль должна была выходить из нее через регулярные промежутки времени. И эта боль пока что имела очень конкретное физическое проявление: слезы, всхлипы, рыдания. Анна знала, что со временем она трансформируется в молчание, а потом останется лишь шрам, но сейчас это открытая рана. Материнский шрам был уже едва различим: узкий длинный след на сердце, темная линия, которую можно заметить невооруженным глазом. Аттилио как-то сказал, что страдавшее сердце видно сразу: сердечная мышца может рассказать историю владельца. Анна попыталась представить, как остановилось сердце отца. Это не давало ей покоя – она бы все отдала, лишь бы знать. Все из-за бесконечных сожалений, из-за фонового чувства вины: она себя поедом ела за то, что не встревожилась, когда отец все утро не подходил к телефону. Она должна была догадаться! Аттилио всегда был доступен. Всегда.

Она высушила волосы, стоя вниз головой, прошлась феном по телу. Нанесла аргановое масло. Ее немного отпустило, усталость и тепло сделали свое дело. Надев ночную рубашку, она скользнула в постель. Пустую. Где Гвидо спал последние дни – тут, в спальне, на диване или в детской, на кушетке, где иногда отдыхала Кора? Вот он пришел и скрылся в ванной. Анна закрыла глаза и стала куда-то проваливаться – но ощущение было приятное, ничего общего со страданием. Ее тело, измученное и побежденное, взяло над ним верх. Она покорно продолжала лететь в глубокую, головокружительную пустоту без единой мысли, и тут ощутила прикосновение Гвидо. Словно грубым толчком ее неожиданно вышвырнуло на поверхность. Она не пошевелилась, не открыла глаз, и через несколько мгновений снова погрузилась в пустоту.

Гвидо плакал. Ей не хотелось смотреть – она никогда не видела его плачущим. Скользнув в постель рядом с ней, он развернул ее на бок. Их тела плотно прилегали друг к другу. Гвидо горел – должно быть, простудился. Ее накрыло волной искреннего сочувствия. Его грудь затряслась от сдавленных рыданий, – словно пытался запереть страдание в глубине горла.

– Боже… – Волны горя проходили сквозь его тело, вызывая лавину конвульсий. – Боже, боже, боже…

Гвидо снова взял