Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поболтав о том, о сём с обоими приятелями, лейтенант отошёл к своему посту, а Пауль, спрятав фотографию Гертруды в нагрудный карман спецовки, зевнув, мечтательно произнёс в пустоту:
—Э-эх… Слушай, мне в первый рейс не так скучно было, как сейчас. Помнится, я даже грезил какими-то кистепёрыми рыбами, надеясь обнаружить их на побережье Антарктиды. Где мой Грубер – друг сердечный? Я, наверное, минуты буду считать до прибытия.
—Это оттого, что в первый раз тебе всё в новинку было. Новые ощущения, новая обстановка, ожидание чего-то таинственного, да ещё и радость, что не попал на Восточный фронт, —пробурчал Георг, кусая карандаш и глядя в свои расчёты. Затем откинулся на спинку кресла и позволил себе слегка пофилософствовать:
—А сейчас ты уже, образно говоря, начал привыкать. У человека есть феноменальная способность подстраиваться ко всему новому, и к тому же весьма приятному. Попади человек в рай, он, конечно бы в первый год охал и ахал от восхищения: никаких тебе забот, еда и развлечения бесплатные и тому подобное. На второй год он воспринимал бы это уже как должное; на третий год он заскучал бы от однообразия даров природы – делай что хочу, бери что пожелаю. На четвёртый год он бы вконец разленился – ни стрессов тебе никаких, ни страхов, ни заботы о будущем. Разжирел бы, перестал следить за собой, у него развился бы синдром Наполеона, мол, я – самый-самый на Земле, и всё это только для меня. На пятый год ему бы это всё осточертело и, плюнув в бассейн с золотыми рыбками от безделия, он бы стал просить Бога вернуть его назад, чтобы не сойти в этом раю с ума от скуки.
Георг потянулся, отложил карандаш в сторону и продолжил:
—Как видишь, у рая есть и обратная, так сказать, сторона медали. Когда тебе всё на блюдечке и бери сколько пожелаешь, когда нет смертей вокруг, болезней, всякого зла в его различных проявлениях, когда тебе всё время только хорошо, будь то золото, женщины, море, пляж, изысканная еда и прочие удовольствия – тогда человек привыкает к этому и начинает деградировать. Вспомни поговорку: «Богатый, да несчастный». Вот и ты сейчас скучаешь, оттого что уже разок попробовал частичку приятного блаженства в карантине. Безмятежное путешествие под водой, когда кругом война, смерть, разруха. Ты начинаешь привыкать, что у тебя всё хорошо, что по прибытию тебя ждёт Грубер, и ты с Отто Шомбергом будешь играть в карты и напиваться пивом пока идет разгрузка каравана. Ты, друг мой, уже вошёл в стадию «второго года» —что именно так и должно быть, что всё только для тебя. А пока этого нет, ты ждёшь и скучаешь. Будет третий рейс, и ты заскучаешь ещё больше. Зато, придя в Антарктиду, ты примешь за должное всё, что преподнесёт тебе «на блюдечке» Грубер. Вот это и называется – привыкание. К хорошему человек привыкает быстро. К плохому – весьма долго. Нельзя привыкнуть к болезни матери или к смерти ребёнка. Это априори. Согласен, герр Бромер?
Как выяснится позже, лучше бы он этого не спрашивал.
Георг взял карандаш и, искоса взглянув на друга, продолжил свои вычисления.
И тут Пауля, образно выражаясь, прорвало.
Видимо, взвесив что-то в уме и сопоставив все «за» и «против», он довольно громким голосом, не контролируя свои эмоции, буквально выдал на-гора:
—Так почему же наш, так сказать, всеми обожаемый фюрер, делает всё, вопреки своим же собственным убеждениям, что в нашем Тысячелетнем рейхе тоже будет рай! Зачем он разрушает города, убивает детей, сжигает в концлагерях их родителей? Он что —Бог, чтобы вершить участь целых народов? Ни одна смерть ребёнка не стоит даже ногтя его мизинца на его трясущейся руке!
Георг быстро вскочил и зажал рукой рот разбушевавшегося друга.
—Тише ты, идиот! – прошипел он и оглянулся. Старший офицер вахты лейтенант Курт, похоже, ничего крамольного не услышал, но кто его знает… Наклонившись, он о чём-то беседовал с корректировщиком глубины; сонар сидел в наушниках, а оба рулевых сосредоточенно смотрели на эхолот радаров, ведя субмарину в нужном направлении. Однако Пауль уже вошёл в раж, и ему вдруг приспичило высказать все свои мысли, которые чёртовым образом возникли у него в беззаботной черепушке ещё задолго до похода в Антарктиду. Он, понимаете ли, Пауль Броммер, солдат, а не убийца! Он честный офицер, он воюет с противником, а не с женщинами и детьми. Он ещё покажет все негодяям, там в Берлине, в рейхсканцелярии, и вообще, ваш фюрер…
Только получив весьма ощутимый удар под рёбра, Пауль охнул и начал хватать воздух открытым ртом. Георг, опустив кулак, посмотрел в сторону лейтенанта, который теперь стоял, и в свою очередь в упор смотрел на обоих друзей.
В глазах лейтенанта застыл ужас и, сжав губы, он медленно отвернулся. Подойдя к рулевым, он нарочито громко отдал какие-то распоряжения, затем нетвёрдой походкой подошёл к Георгу и тихо прошептал:
—Ох, парни, быть беде. Какого чёрта тебя понесло, герр Бромер? Посмотри, —он тайком указал рукой направление, —в тот дальний угол рубки. Только осторожней посмотри, а я отойду.
Лейтенант сделал два шага назад, повернувшись к ним спиной, а в образовавшемся пространстве возникла противоположная стена отсека. Свет ночной лампы под потолком не достигал того закутка, где в тени сидел ещё один присутствующий, которого друзья вначале не заметили: тень полностью скрывала его присутствие, он сидел тихо, и за время всего дежурства едва ли хоть раз пошевелился. Теперь же они увидели его воочию.
При последних словах Пауля загадочный незнакомец поднялся, размял конечности, потянулся, и тихо-спокойно вышел в противоположную дверь, не проронив ни слова.
Когда он потягивался, воротник спецовки оттопырился, и под ним в полумраке блеснула серебряная нашивка дивизии СС «Великая Германия».
Всё стало ясно.
№ 4.
—Ну вот, дружище