в карман, пересчитал монеты на ощупь, перекладывая их из одного уголка кармана в другой, двадцать филлеров больше десяти филлеров, а десять филлеров такие же по величине, как два филлера. Но у двух филлеров краешки гладкие, а у десяти с зубчиками. Так что очень просто! Он пропустил через пальцы все монеты — весь форинт шестьдесят пять крейцеров. Точно! Гоп-ля! Такого капитала у него еще в жизни не было. Должно быть, само имя барона Альфонса притягивает к себе деньги. Пишта улыбнулся. «Надо с ним дружбу завести!» — сказал он и выпятил грудь. «Я посыльный барона Альфонса! Классно!» И он громко рассмеялся.

— Дяденька, скажите, пожалуйста, где столовка? — спросил Пишта у рабочего, который в одиночестве сидел на бочке и закусывал.

Рабочий не ответил, даже не взглянул на Пишту, только ткнул ножичком в ту сторону, где виднелся проход между двумя кирпичными постройками. Пишта, чтобы обратить внимание на себя, щелкнул каблуками и взял под козырек. Обедавший рабочий посмотрел на него и бросил: «Осел!» Но Пишта не обиделся, а рассмеялся и ушел приплясывая. Потом задумался: что, если бы написать на повязке: «Посыльный барона Альфонса»?

Где-нибудь на другом предприятии столовую легко было бы обнаружить по одному запаху. Но тут, на консервном заводе, запах лука, вареного мяса, картошки, кофе и растительного масла носился повсюду, перемешиваясь с запахом холодной жести, сухим запахом угольного дыма и терпкой вонью уборных. Запахи и вонь так и клубились и носились друг над другом, словно упавшие в воду и растворившиеся акварельные краски. Только здесь они носились в воздухе и были невидимы, сшибались, сливались, создавали новые запахи и забивались прямо в нос Пиште, когда он проходил мимо какого-нибудь здания.

«Прежде всего наемся! — решил Пишта. — Потом понесу и Пирошке чего-нибудь вкусненького». Мальчик улыбнулся. «И Отто тоже». Тут Пишта совсем растрогался. Он любил брата, а теперь и вовсе был обязан ему тем, что попал на завод, да к тому же посыльным. «Я дам ему две кроны!» И Пишта снова начал пересыпать монеты в кармане. «Но тогда мне не останется ничего». Он заколебался. «Одну крону дам… Ничего не дам… Куплю конфет!..»

В столовой он мигом огляделся и увидел под стеклянным колпаком различные сыры, колбасы, копченое и наперченное сало. Прочел меню. «Бульон — двадцать три филлера. Гуляш — сорок два филлера. Кофе — двенадцать филлеров. Стакан пива — восемнадцать филлеров. Хлеб — шесть филлеров». Рассчитал, что если он все это поест и выпьет, то истратит одну крону и двадцать восемь филлеров. Много! Каждый день ему столько денег не дадут. А завтра тоже надо будет пообедать, да и Пирошке он купит что-нибудь. Плитку шоколада. Стоит она сорок два филлера. Тогда уже получится всего… И Отто конфеток… Это выйдет… «Как дорого стоит обед!» — мелькнуло в голове у Пишты, потому что он впервые в жизни захотел пообедать на свои деньги. Мальчика даже оторопь взяла. Дома их обедает восемь человек. И когда отец говорил, что не знает, откуда взять столько денег, он не верил ему, да и не интересовался этим. Сейчас Пишта трижды перечитал меню, осмотрел подряд все стеклянные колпаки и решил, наконец, взять порцию сала, два куска хлеба и выпить стакан кофе — все это за пятьдесят два филлера, — а потом купить Пирошке плитку шоколада.

В столовой было тепло и уютно. Пишта сел за столик, нарезал сало и принялся уплетать его с хлебом. Еда, уйма людей, суета официанток — все это убаюкало Пишту. Он позабыл про свои подсчеты. Попросил себе тарелку супа. Заплатил. Горячий суп еще больше разморил мальчика. Лицо у него разрумянилось. «Как хорошо здесь, на заводе!» — подумал он и заказал еще гуляш. Уплатил. Съел. И тут его начало уже клонить ко сну. Попросил стакан пива. Выпил. И задремал. Глаза его то закрывались, то открывались. Сквозь большое окно столовой виднелась железнодорожная насыпь, у подножья ее — кусты. Голые, засыпанные снегом ветви качались на ветру — и от этого Пиште только пуще захотелось спать. «Здесь очень хорошо», — подумал было мальчик, как вдруг кто-то тряхнул спинку стула, и Пишта чуть не свалился.

— Поел? Уступи место другому! Всем нужно пообедать!..

«Подождите еще чуточку…» — хотел попросить Пишта. Но успел сказать только «Подож…», как волосатая, вымазанная маслом рука — сонный Пишта только ее и заметил — оттолкнула его, и Пишта мигом вскочил на ноги, чтобы не упасть.

Столовая была набита до отказа. Вокруг столиков стояли люди, ждали своей очереди. Сидевшие за столиками быстро уничтожали еду, то и дело поглядывая на ожидавших, и подгоняли официантов. Не проглотив последнего куска, вытирали рот, усы, вставали и освобождали место для следующих, за спиной у которых стояли уже другие, тоже беспокойно ожидая, когда же дойдет очередь и до них. Ведь обеденный перерыв короткий, завоет сирена, и тогда, пообедал ты или нет, надо возвращаться в цех. Столовая напоминала ресторан провинциального вокзала. Поезда приходят, пассажиры мчатся, чтобы поесть и выпить чего-нибудь; стоят за буфетной стойкой спиной к выходу, нервно ждут, когда дойдет до них очередь, поглядывают на большую стрелку часов, торопят буфетчика, все время чувствуя спиной перрон, тревожно прислушиваясь, не раздастся ли звонок, — тогда нужно немедленно бежать, чтобы не отстать от поезда, чтобы он не ушел без них. Потом, сидя уже в вагоне, клянутся, что в следующий раз непременно возьмут с собой еду из дому, потому что есть вот так, на бегу, мало того что нет никакого удовольствия, но просто мука мученическая.

2

С ребятами он сходился туго: слишком натерпелся от них. И все-таки осенью Пишта сдружился с огромным, неуклюжим и тупым парнем, который хоть и был намного старше его, однако все еще учился в шестом классе начальной школы.

Папаша его, тоже рослый и молчаливый дядя, служил в похоронном бюро: ходил в черной форменной одежде и в черной лакированной шляпе с торчащим кверху пером цапли. Шляпа блестела, точно озеро под луной. Звали папашу Захарием Понграцем, и всех своих детей он тоже окрестил библейскими именами: Иеремией, Ионой, Лукой, Матвеем, Марфой и Марией. Г-н Понграц медленно шествовал на пышных похоронах впереди тянущих дроги, покрытых черными попонами лошадей и олицетворял собой благообразный траур, приличествующий похоронам по первому разряду. Длинные обвисшие усы, похожие на намокшие кипарисовые ветви, громадное туловище и каменное, бессмысленное лицо делали г-на Понграца особенно пригодным к этой профессии. Правда, он ничего и не умел другого, как шагать впереди лошадей, высоко вздымая жезл,