начале осени 1942 года нацистская Германия находилась на пике своего могущества, но с тех пор силы Британии и США высадились в Северной Африке, Красная армия одержала победу под Сталинградом, а союзнические войска бомбили немецкие города. Германия нуждалась в большом количестве рабочей силы – чтобы заменить мужчин, которые отправились поддерживать разваливающиеся фронты, – и в наращивании продовольственного импорта для предотвращения дефицита и падения духа в тылу. Нацистские лидеры рассчитывали получить и то и другое в Генерал-губернаторстве.

Это заставило генерал-губернатора Франка в декабре 1942-го поднять вопрос о пересмотре германской политики по отношению к полякам. Как он мудро заметил, обращаясь к подчиненным, «нельзя одновременно уничтожать поляков и рассчитывать на польскую рабочую силу». Генерал-губернаторство выполнит требования, предъявляемые Германией, заверял он, но для начала следует ответить на фундаментальный вопрос: «Следует… нам морить поляков голодом или кормить их?»[132]

Генрих Гиммлер задавался тем же вопросом в отношении 110 000 заключенных в его концентрационных лагерях. Германии нужны были работники, а у него имелась рабочая сила. Он мечтал превратить свои лагеря в крупные промышленные центры, где заключенные будут работать на военном производстве, тем самым компенсируя расходы СС на их содержание. Главным затруднением здесь являлась сама концепция концентрационного лагеря, предназначенного для уничтожения узников, а не превращения их в трудоспособных рабочих. Он мог бы предложить германской промышленности куда больше работников, если бы 80 000 заключенных не умерли во второй половине 1942 года, около 90 % – от голода, переутомления, болезней и травм. И это только зарегистрированных – не считая евреев, которых казнили сразу по прибытии в Аушвиц и Майданек. Если Гиммлер собирался извлечь максимум выгоды из своих концентрационных лагерей, то ему требовался не только приток новых заключенных, но также способ сохранять их живыми и трудоспособными – и желательно без дополнительных расходов со стороны СС[133].

Поэтому в конце октября 1942 года Гиммлер постановил, что семьям и частным лицам разрешается ежемесячно отправлять посылки с едой и одеждой узникам концентрационных лагерей. За этим вскоре последовали директивы комендантам и врачам лагерей снизить уровень смертности среди заключенных. Вместо того чтобы убивать их непосильным трудом, лагеря теперь должны были поддерживать в них жизнь, чтобы узники послужили экономическим интересам СС[134].

Однако перемена политики не помогла Янине и Скжинскому сразу получить разрешение кормить узников Майданека. Хотя Майданек являлся частью системы концентрационных лагерей, официально он все еще считался лагерем военнопленных. Более того, в первую очередь он предназначался для евреев, составлявших 90 % заключенных в конце 1942 года. Глобочник создал его как один из «своих» лагерей для «Операции Рейнхард» и требовал, чтобы коменданты подчинялись исключительно его приказам. Хотя в 1942 году в Майданек были помещены тысячи польских заложников и крестьян – в наказание за сопротивление немецкому правлению, – они считались временными заключенными, которых предполагалось выпустить через несколько недель, если, конечно, те до этого доживут[135]. Поскольку Майданек не являлся концентрационным лагерем для польских политзаключенных, Флорштедт отвергал притязания ГОС, пытавшегося помочь узникам лагеря.

Однако в феврале 1942 года состав заключенных Майданека стал более разнообразным. В погоне за бесплатной рабочей силой Гиммлер приказал свезти всех трудоспособных заключенных-поляков с территории Генерал-губернаторства в свои концентрационные лагеря, в первую очередь в Майданек и Аушвиц. Он также распорядился о проведении массовых облав на трудоспособных неработающих поляков и всех подозреваемых в участии в Сопротивлении, чтобы отправить их в Майданек, Аушвиц и лагеря на территории Рейха. В Майданек и Аушвиц отсылали также всех мужчин, женщин и детей, захваченных при антипартизанских операциях на территории Советского Союза. Гиммлер даже распорядился устроить отдельный лагерь для советских детей на женской половине Майданека. За исключением некоторых, отобранных для германизации, эти дети должны были остаток жизни работать в лагерных мастерских[136].

Следуя директивам Гиммлера, в начале 1942 года полиция безопасности отправила в Майданек несколько тысяч поляков, собранных по тюрьмам в Генерал-губернаторстве или схваченных в ходе рейдов. К началу февраля среди лагерных заключенных поляков было больше, чем евреев. 16 февраля 1943 года Майданеку был присвоен статус концентрационного лагеря, поскольку в нем теперь содержались преимущественно польские политзаключенные. Официально он назывался концентрационный лагерь войск СС «Люблин»[137].

Одновременно ГОС пытался воспользоваться возросшим интересом Франка к сохранению жизней польских узников – по крайней мере до конца войны. При поддержке гражданской администрации 9 февраля 1943 года ГОС получил наконец карт-бланш от полиции безопасности и СД в Генерал-губернаторстве на доставку продовольствия, одежды и предметов первой необходимости польским заключенным во всех тюрьмах. Поскольку политзаключенные в Майданеке находились под юрисдикцией гестапо, относившегося к полиции безопасности, Скжинский и Янина считали, что теперь у ГОС появились основания требовать разрешения на предоставление питания этим заключенным. И надо было поторопиться, потому что поляки умирали за несколько недель содержания в лагере. Ходили даже слухи, что польских заключенных, утративших трудоспособность, отправляют в газовые камеры вместе с евреями[138].

Чтобы получить разрешение кормить узников Майданека, Скжинскому и Янине пришлось погрузиться в бюрократические лабиринты администрации Генерал-губернаторства. Обычно Скжинский брал Янину с собой на все встречи с представителями власти, чтобы она делала записи, предоставляла информацию в поддержку его запросам и передавала инструкции, полученные на встречах, в комитеты поддержки. Ее присутствие давало и психологические преимущества. Немецкие чиновники обычно демонстрировали пренебрежение к посетителям-полякам, отказывая им в простой любезности вроде вставания для приветствия или приглашения садиться. Однако классовое сознание было так глубоко укоренено даже у эсэсовских офицеров, что они инстинктивно поднимались, когда к ним входила аристократка, говорившая на немецком. А дальше чиновник оказывался перед дилеммой. Сидеть, пока дама стоит, ему было неловко, и оставалось либо стоять всю встречу – возможно, отвернувшись, чтобы выказать свое презрение, – либо предложить даме сесть, но тогда и сопровождающий ее джентльмен мог садиться тоже. После того как это происходило, встречи традиционно развивались по одному и тому же сценарию: Скжинский сообщал о причине визита, чиновник пускался в рассуждения о ленивых, нецивилизованных поляках и их неспособности оценить справедливость и величие германского правления, и, наконец, они переходили к делу.

Когда Скжинский и Янина вернулись к вопросу поставок в Майданек, то первым делом посетили департамент БюФ округа Люблин – государственную организацию, разрешение которой требовалось для каждой инициативы ГОС. В 1942 году Люблинский БюФ воспротивился даже тому, чтобы позволить ГОС принимать пожертвования от общественности. Однако теперь, когда Франк проводил примирительную политику по отношению к полякам, БюФ обязан был прислушаться к доводам Скжинского. Когда Скжинский и Янина представили свое предложение по организации