Никакой сплоченности я что-то не заметила. Закончив обращение, женщина с отсутствующим видом смотрела вперед.

– Что это такое? – спросила я.

– Голограмма, – сказал Варин. – Такие есть во всех поездах. Для всякого рода оповещений.

Хм, а о смерти королев нас оповещать никто не торопился.

Я просунула руку сквозь голову женщины-голограммы и подергала пальцами.

– Прекрати, – прошипел Варин.

– По мне, так это пустая трата технологий, – сказала я, разглядывая ее безупречные, но скучные черты.

Варин отвернулся, будто ему за меня было стыдно. Если, конечно, такое чувство, как стыд, эонийцам знакомо.

– Мы приближаемся к первому округу Эонии, – объявила женщина.

Варин встал.

– Пора выходить.

Я прошла прямо сквозь голограмму, и ее черты на мгновение размылись.

– Ну и ну, – пробормотала я.

Мы высадились на платформу и дальше пошли пешком. Здесь было градусов на двадцать холоднее, чем в Тории. В городе снега не было: настоящее снежное царство начиналось за его чертой.

Я поежилась, сунула руки под мышки и, проклиная лудскую моду, с завистью поглядела на Варина и его органический костюм. Он шел не оглядываясь, двигая руками и ногами, как отлаженная машина.

Перевалило за полночь, и улицы почти опустели. По правой стороне дороги все шли в одну сторону, а по левой – в другую. Тротуары сверкали чистотой. Все подчинялось строгим правилам. У меня на глазах один человек уронил лудскую пышку, купленную, вероятно, в Городе Согласия, но не успел он за ней наклониться, как подоспела женщина в белом органическом костюме и сгребла ее в совок.

– Здесь у каждого свое место, – сказал Варин вполголоса, когда уборщица пошла устранять новую «аварию». – Каждый играет свою роль.

– А если кто-то откажется?

– Не отставай, мы почти пришли, – сказал он.

Но я и так знала ответ. Достаточно вспомнить подручных Макеля. Если ты не вписываешься в рамки, в Эонии ты такой никому не нужен. Уноси ноги, пока тебя не усыпили.

Квартира Варина располагалась на двадцать восьмом этаже тонкой, как спичка, высотки. Она была небольшой, но не тесной.

В нише в углу стояла узкая белая кровать. А я-то думала, он ночует в морозильной камере или, на худой конец, в гробу.

Я провела рукой по гладкой металлической скамейке в кухонной зоне, и запустился какой-то механизм: из середины скамьи выросла раковина, снизу появилась урна, а сбоку открылась дверца шкафчика, забитого съедобными батончиками и витаминными добавками.

Варин со вздохом провел рукой в обратном направлении, и все вернулось на свои места. Тогда я переключилась на картины, висевшие по левую руку от меня, – единственное украшение в этой безликой белой комнате. На одной из них были изображены красочные лудские каналы, на другой – ночная торианская гавань, на третьей – панорама архейских гор. Остальные были зарисовками дворцового купола. Меня сразу привлекла та, что посередине, где купол поблескивал от дождя на фоне пасмурного неба. Я с восхищением пробежала пальцами по плотным, рельефным мазкам.

– С ума сойти, – пробормотала я.

– Ничего не трогай, – сказал Варин. Он нажал на какую-то кнопку, и картины задвинулись за шкаф.

– Такая у меня работа, – подмигнула я, но он даже не улыбнулся.

Мебели было немного: у стены стоял белый диван, а посреди комнаты – белый стол и один-единственный стул. Но посмотреть тут было на что: всю дальнюю стену занимало огромное окно от пола до потолка с видом на ночной город. Высотные здания горели огнями, точно опрокинутое на бок свинцово-серое небо. В Тории такого не увидишь, улицы там слишком узкие, дома – слишком приземистые.

– Пора начинать, – прозвучал голос Варина у меня за спиной.

Я и не заметила, как подошла к окну и приложила ладони к стеклу.

– Какая красота, – сказала я, не отрывая глаз от городского пейзажа.

– Да, но мы здесь не за этим.

Я бросила на него взгляд, гадая, способен ли он по-настоящему оценить что-то прекрасное, но он уже отвернулся.

Впрочем, никакой вид из окна и никакое отопление с помощью солнечной энергии не заменят мне родной дом. Я скучала даже по маминой рыбной похлебке, наполнявшей всю нашу лачугу ароматом специй и помидоров. И пусть ходить под парусом я ненавидела, солоноватый запах моря мне нравился. По этому запаху всегда можно было определить, что отец вернулся из плавания и привез с собой новые морские истории, которые в его исполнении звучали почти как песни.

Я бы что угодно отдала, лишь бы снова услышать его голос. Но это невозможно.

– Э-э… – протянул Варин, возвращая меня к действительности. У него было такое выражение лица, будто ему неловко, а еще он как-то странно двигал плечами. – Для начала мне нужно переодеться.

– Спасибо, что сообщил, – сострила я.

– Тут нет других комнат, – сказал он, наморщив лоб.

– А где же нужник?

– Киралия, – страдальчески вздохнул он. – Можешь отвернуться?

– Зачем?

– Невежливо смотреть, как другие переодеваются.

– А зачем тебе переодеваться? Разве ваши хваленые костюмы не рассчитаны на все случаи жизни? – Тут меня осенило, и я наморщила нос. – Фу-у! Так вот почему нет нужника? Они и правда рассчитаны на все случаи жизни?

Он поднял ладони.

– Да нет же. Туалет там, – сказал он, показывая на отсек в стене. Должно быть, он выдвигался, как раковина и шкафчик с едой. – Но там не развернешься, а костюму нужен отдых. – Он нажал на панель над кроватью, и из стены выдвинулась вешалка с двумя одинаковыми органическими костюмами. – Микроорганизмы устали, я это чувствую. – Он снова повел плечами.

– Какая гадость.

– Может быть, уже отвернешься?

– Ладно, – буркнула я.

Не знаю, на что он рассчитывал. Как только щелкнули застежки, я украдкой посмотрела через плечо. Он стоял ко мне спиной. Молодец. Усвоил, что мне нельзя доверять. Он стащил костюм до пояса, обнажив загорелые скульптурные плечи. Затаив дыхание, я ждала, когда из-под черной материи покажутся ягодицы.

Отвернись, Киралия. Не смотри. Хоть раз в жизни сдержи свое слово.

Но денек выдался тяжелый, и это еще мягко сказано. Поэтому я не стала слушать то, что осталось от моей совести.

В противоположность костлявому Макелю Варин был сложен атлетически. Но если Макель всегда ходил с гордо расправленными плечами, то Варин держался неуверенно, будто что-то его подкосило: то ли работа, то ли жизнь, то ли еще что. Я выкинула эту мысль из головы. Варин ясно дал понять: эонийцы беспрекословно принимают свой удел.