варианте, с купюрами. Минута – и перед молниеносно возмужавшим героем предстал первый противник – мангыс ростом с Хангай, с телом красным, как сырое мясо, с мясом черным, как курительная свеча, правым плечом заслоняющий солнце, левым – луну, ревущий голосом тысячи драконов, на расстоянии сорока дней пути всасывающий в себя плевок двухнедельной мыши. Ядовитым пятицветным туманом заволокло счастливые кочевья, но юный Абатай огненной, бешеной, белой стрелой, которую доставили ему на девяноста девяти верблюдах, поразил чудовище в середину грудного хряща, в сокровенную пунцовую родинку размером с большой сустав большого пальца, вместилище его черной души.

– Разрубил ты его на семь частей, сжег, не оставил запаха лисе унюхать, прервал семя, развеял пепел, взял овец, лошадей, верблюдов, золото, серебро, драгоценности трех родов, – пел тульчи.

Цырики стали палить в воздух. От центра лагеря стрельба покатилась к его окраинам. Дамдину подвели коня, но он оттолкнул коновода и пошел пешком. Наэлектризованная толпа потекла за ним. Замелькали искаженные злобой лица, пустые глаза, ощеренные рты.

– Не бойтесь, расправ над пленными не будет, – верно истолковал Дамдин мои опасения. – Сложившим оружие мы сохраним жизнь и дадим возможность вернуться на родину.

Подошли к загону с верблюдами. Некоторые из них отказывались встать даже под пинками и ударами ташуров[17] и подчинялись, лишь когда их тыкали факелами. Несколько стервятников, дожидавшихся, когда они подохнут, с шумом поднялись и растворились в ночном небе. Один пролетел совсем близко от меня, лицо обдало волной посвежевшего к ночи воздуха.

Верблюды ревели, и где-то за лагерем им отвечало встревоженное конское ржание. Лошади уже почуяли разлитый вокруг запах смерти, паленой шерсти и надвигающегося безумия.

Раздался чей-то истошный вопль. Толпа расступилась; мимо меня, хрустя щебенкой, потекла верблюжья армада. Кое-где глаз выхватывал скрючившиеся между горбами фигурки погонщиков. За верблюдами побежали человек тридцать дергетов Зундуй-гелуна и столько же тордоутов – им предстояло беспорядочной стрельбой создать видимость начинающегося штурма. Тордоуты заартачились было, тогда их, как верблюдов, погнали вперед ташурами. Каким-то чудом я сумел выдернуть из рядов моего Зоригто.

Людей и животных поглотила тьма, топот стих, факелы в руках бегущих со стадом и направляющих его движение людей превратились в ворох красноватых дрожащих огоньков. Они словно бы не удалялись, а уменьшались, делаясь похожими на рассыпанные прямо передо мной угли прогоревшего костра. Казалось, можно присесть, протянуть руку и дотронуться до них.

Постепенно их россыпь стала утончаться, растягиваться вширь. Я понял, что верблюды достигли возвышенности, на которой стоит Бар-Хото, и разбегаются в обе стороны вдоль подножия. Погонщики больше не старались удерживать их вместе и отстали, чтобы в свете факелов китайцы не обнаружили обман. Дергеты начали стрелять, но вызвать ответный огонь пока не могли.

Крепость потонула во тьме, лишь два костра, вернее, их отблески на внутренней поверхности угловых башен, отмечали границы обращенного к нам участка стены. Между ними всё было черно. Ни я, ни Цаганжапов, ни стоявшие рядом офицеры не знали, удалось осажденным разгадать нашу хитрость, или они хотят подпустить атакующих поближе и берегут патроны. В страшном напряжении прошло еще две-три минуты.

Наконец сверкнуло раз, другой. Пока звук выстрелов доходил до нас, я увидел череду новых вспышек, затем прерывистой полосой полыхнуло в районе надвратной башни. На секунду обрисовалась линия зубцов, донесло протяжный грохот ружейного залпа, распавшийся на отдельные хлопки. По всему гребню стены тьма прорезывалась суматошным беглым огнем.

Вокруг меня послышались радостные возгласы, но стрельба прекратилась так же внезапно, как началась.

Высоко над нами белая дуга прочертила беззвездное небо – произошло то, что с большой долей вероятности должно было произойти и чего я не предвидел, ослепленный утешительной для моего самолюбия мыслью, что осада Бар-Хото не имеет ничего общего с современной войной, вот почему от меня здесь было мало проку.

Звук, сопровождавший появление этой дуги, был скраден расстоянием до него, но я легко вообразил хорошо мне знакомый треск раздираемой марли, с каким взлетает осветительная ракета. Истекая дрожащим зеленоватым сиянием, она зависла над сожженным предместьем, над мечущимися по полю живыми и застывшими, как черные бугры, мертвыми верблюдами, над бегущими назад стрелками.

В ее беспощадном свете видно стало, что крепость нам не взять: не будет ни утреннего штурма, ни, следовательно, похода на Ургу. Мятежник имеет шанс победителем войти в столицу, только если летит к ней на крыльях другой победы. Экспедиционный отряд из Шара-Сумэ появится со дня на день, пора сматывать удочки.

В кармане у меня лежал электрический фонарик, перед походом купленный в американском магазине на Широкой вместе с фосфоресцирующими часами. Луч у него был тоненький, жалкий по сравнению с громадой обступившей нас тьмы, но с его помощью мы с Цаганжаповым легко отыскали нашу палатку. Я разделся, лег, последний раз взглянул на часы и провалился в сон. Шел первый час ночи, по-монгольски – час мыши.

27

Проснулся я оттого, что Цаганжапов тряс меня за плечо.

– Что? – всполошился я, решив, что подходят китайцы и дунгане из Шара-Сумэ.

– Смотрите, – указал он.

Полог был открыт, я выглянул наружу. Облака поредели, в просветах между ними высыпали звёзды. Путеводная Венера, по-монгольски Цолмон, еще стояла на склоне чуть побледневшего неба. Стены и башни Бар-Хото терялись в серой мгле, но из нее уже проступали очертания ближних сопок. Их шевелило каким-то светом, падавшим у меня из-за спины.

Я вылез из палатки. На холме за лагерем поднимался столб пламени. Накануне цырики сложили там громадную копну сухого хармыка, теперь он горел белым бенгальским огнем. Это был сигнал к началу штурма.

По моему плану, доведенному до командиров полков, дивизионов и команд, занять исходные рубежи им надлежало через час после верблюжьей атаки – если, конечно, она будет хоть сколько-нибудь успешной, – но гул просыпающегося лагеря говорил о том, что на позициях никого нет: эту ночь люди провели там же, где всегда. Все, видимо, как и я, были уверены, что штурма не будет.

Не умывшись, на бегу застегивая портупею, я бросился искать Дамдина. По лагерю в разных направлениях проезжали верховые, кучками бежали цырики с винтовками, пиками, знаменами. Никто не мог мне сказать, кто дал приказ идти на приступ.

Алый майхан был пуст, как и шатер Наран-Батора. Ни начальника штаба, ни полковых командиров нигде не было видно. Люди, лошади, двуколки пулеметной команды – всё смешалось в полнейшей неразберихе. Я начал выкрикивать имена знакомых офицеров – ни один не отозвался. Бригада на глазах возвращалась в то состояние, в каком я застал ее по приезде в Ургу. В рассветных сумерках она двумя языками обтекала отделявший нас от крепости длинный холм и, пьяно расползаясь по равнине, паля из всего, что способно стрелять, двигалась к Бар-Хото.

Среди пешей