вам известно, наша бригада – основа монгольской армии; другими частями той же численности, с тем же вооружением и боевым опытом правительство не располагает. Словом, после того, как мы возьмем Бар-Хото и возвратимся в Ургу, в Монголии произойдут большие перемены.

– Военный переворот? – осторожно предположил я, очень надеясь, что ошибся.

– Я бы это так не называл, – поморщился Дамдин. – Богдо-гэген останется на троне. Мы со всей почтительностью попросим его прислушаться к нашим рекомендациям, и ему придется их принять…

– «Мы», – прервал я его, – это ты и Зундуй-гелун?

Он жестом показал, что если я не буду его перебивать, то получу ответ на все интересующие меня вопросы. Я ему это обещал и в следующие четверть часа узнал, что реформы назрели, старшие офицеры готовы их поддержать, лишь бы они опирались на национальные традиции. Для начала хутухте предложат созвать курултай; впоследствии он будет собираться не реже чем раз в полгода и станет первым шагом на пути преобразования теократии в конституционную монархию. Да, курултай – съезд князей, но, поскольку каждый десятый монгол – князь, тем самым представительство получит значительный процент населения. Изначально Великая хартия вольностей в Англии касалась одних лишь дворян, а теперь в британском парламенте представлены все слои населения.

Я знал за ним талант к строительству воздушных замков, но то, как легко им с Зундуй-гелуном удалось взять власть над бригадой, склоняло пусть не поверить ему, но, по крайней мере, допустить, что в его словах есть доля правды. В этом случае их упорство в стремлении овладеть Бар-Хото получало объяснение более правдоподобное, чем у Багмута.

– Отец обещал нам содействие, – как бы между делом ввернул Дамдин, но я сразу оценил важность этого сообщения. Его отец – влиятельный хошунный князь, значит, за сыном стоит княжеская партия.

Мысли, как стеклышки в калейдоскопе, каждую секунду складывались в новый узор. Увенчается их замысел успехом или нет – сам факт, что я о нем знал и не попытался ему противостоять или хотя бы донести нашим военным властям в Урге, поставят мне в вину. Запросто можно угодить под суд.

Что я могу предпринять? Послать в Ургу, в штаб размещенных в Монголии казачьих частей, человека с сообщением о готовящемся мятеже? Но где взять такого гонца? И кто даст гарантию, что он доставит мое письмо по назначению, а не отдаст тому же Дамдину?

Рассказать Цаганжапову и бежать с ним вдвоем? Предположим, от погони нам уйти удастся, но доберемся ли до Урги без проводников, без охраны, с картой 1887 года, где реки текут по давно пересохшим руслам и треть пути проходит по абрисам гор и пустынных плоскогорий?

А если никакого мятежа не будет? Как отнесутся ко мне мои начальники и товарищи? Как к трусу, накануне штурма Бар-Хото сбежавшему из бригады под предлогом мнимого заговора?

Дойдя до предела, тревога внезапно разрядилась чувством облегчения. Как запах озона после грозы, оно явилось вместе с простой мыслью: чего, собственно, я так уж боюсь? Не расстреляют же меня! Ну, устроят суд чести, заставят подать в отставку. Наплевать! Я же сам обещал Лине сделать это по возвращении в Ургу. Пойду учить монгольских девочек математике, совместная работа сблизит нас еще больше.

– Какие у вас еще намечены новшества? – спросил я.

Дамдин закатил глаза в знак необозримости открывающегося перед ним поля деятельности, но кое-что всё же конкретизировал: Богдо-гэген утратит право назначать министров, будет лишь утверждать предложенные курултаем кандидатуры. Появится министерство просвещения, откроются светские школы, а в перспективе – университет. Живущие в Монголии буряты, тунгусы, киргизы получат культурную автономию.

– Между прочим, я пересмотрел мои взгляды на бурят, – сказал Дамдин. – Они – народ монгольского корня, но более европеизированные, чем мы. Можно поручить им реформу образования. Моя Цыпилма могла бы этим заняться.

Признание бурят полезным элементом общества наверняка связано было с его тоской по жене. В двухмесячной разлуке он простил ей духовную неразвитость и езду на велосипеде.

– Предусмотрено истребление псов-трупоедов, – добавил Дамдин еще один пункт в свою программу, – и создание кладбищ с национальным погребальным ритуалом.

– Каким? – заинтересовался я.

– Его еще предстоит разработать, – смутился он, и меня пронзило жалостью к нему.

– Против вас вышлют казаков, – предупредил я. – Тебя арестуют и сошлют в Сибирь – и это при хорошем раскладе. При плохом – пристрелят по дороге.

– В чем и дело, – согласился Дамдин. – В Урге расквартированы две сотни Верхнеудинского полка под командой войскового старшины Баева, в Кобдо – еще одна, есаула Комаровского. Если вы любите Монголию, помогите нам! Напишите Баеву, Комаровскому и, конечно, Серову, что наши действия не угрожают русским интересам в Халхе. Мы обязуемся соблюдать все договоры, заключенные хутухтой с вашим правительством.

Солнце у него за спиной почти коснулось горизонта, рассеянный закатный свет погружал его лицо в тень и скрадывал детали вроде родинки на переносице, но выявлял в нем главное. Я ощутил странное беспокойство, причину которого понял не сразу.

Где-то я вычитал, что наши лица асимметричны: правая и левая половины не совпадут, если наложить одну на другую, – но с возрастом, по мере угасания раздирающих нас страстей, асимметрия мало-помалу исчезает. Душа, остывая или, наоборот, раскаляясь до того градуса, когда ее разнонаправленные порывы обретают единый вектор, отпечатывается в наших чертах и делает их всё более одинаковыми по обе стороны от проведенной по середине носа вертикальной линии. Абсолютная их симметричность – или знак, что человек обрел внутреннюю гармонию, или предвестье его близкой смерти.

Что-то такое я различил в лице Дамдина. Это могло говорить и о первом, и о втором, если первое тут не вытекает из второго, – но холодок, прошедший у меня по спине, подсказал, что второе вероятнее.

25

На рассвете, вылезая по нужде из палатки, я увидел над собой истончившийся лунный обод – узкий, как поставленная на ребро половинка бочарного обруча, из каких мы в детстве мастерили луки. Следующей ночью ему предстояло совсем исчезнуть.

К обеду на неизменно безоблачном небе появились легкие белые мазки. За ними, как армия за передовыми разъездами, впервые за все недели осады стала наплывать облачная гряда, обещая ночь не только безлунную, но и беззвездную. Грозы, однако, ничто не предвещало.

Ближе к вечеру я прошелся по лагерю. Всё было как всегда, и в то же время во всём чувствовалось нарастающее напряжение. Дамдин распорядился не таить наши приготовления от осажденных, чтобы ожидание штурма измотало им нервы и спровоцировало бездумный огонь по невидимым в темноте верблюдам. Лагерь гудел, в самых будничных занятиях ощущалась демонстративная избыточность усилий, призванная вдохнуть в них соответствующий величию минуты смысл.

Перед майханом Дамдина царила та же атмосфера азартной бестолковости и воинственного угара. Одних знаменосцев тут собралось человек двадцать. Над ними,