возражения, – тоже литература. Ты и мысли не допускаешь, что я способна дать тебе полезный совет. Я не обижаюсь, просто мне это кажется странным.

Искупая вину, я встал, несмотря на ее протесты, принес охапку дров, свалил их у печки и объявил, что в президиум поступило предложение поберечь керосин и вскипятить чайник на огне. Кто за?

Всё, что касается экономии, Ия принимает близко к сердцу. Она легко дала переключить ее на обсуждение вопроса о том, при каком количестве сожженных поленьев я смогу до утра проспать в тепле. Итоговая цифра ее удовлетворила. Днем солнце – как торжествующий мятежник, а по утрам крыша сарая у меня за окном белеет от инея.

За чаем я выложил перед ней две дожидавшиеся ее прихода конфеты с шоколадной начинкой. Она с преувеличенным энтузиазмом развернула сразу обе и откусывала крошечными порциями то от одной, то от другой, стараясь, чтобы они убывали равномерно.

– В детстве, – рассказывала она, – я делила конфеты на летние и зимние. Летние – те, что обернуты только в фантик, а у зимних под фантиком есть еще и восковая бумажка, или фольга, или то и другое вместе.

Когда-то я имел глупость верить, что, если наше с Линой духовное родство позволяет мне забывать о ее физической близости с мужем, этим доказывается моя к ней любовь, а сейчас нашел более весомое доказательство подлинности этого чувства: если мужчина представляет свою женщину маленькой девочкой и от нежности у него сжимается сердце, значит, он действительно ее любит.

О своем детстве Ия говорит так, словно оно закончилось вчера. Между тем, я старше ее всего на десять лет. Она скрывает от меня свой возраст, а я скрываю, что он мне известен из имеющихся в бухгалтерии анкетных данных.

В Ленинграде у нее остался муж, но мы никогда о нем не говорим. Я не знаю ни сколько ему лет, ни кто он по профессии. Их единственный сын подростком умер от нефрита.

– Пойду. Поздно уже, – сказала Ия.

Она никогда не остается у меня ночевать. Вечерних перекличек у них в общежитии нет, но к девяти вечера ссыльным следует быть на месте. Духи тьмы жадны до нашей пораженной в правах плоти. Возвращение после этого часа приравнивается к ночлегу на стороне и грозит ей серьезными неприятностями.

Ия поцеловала меня и ушла, напомнив про таблетку фталазола, которую я должен принять перед сном. Минуты три я слышал, как удаляющийся собачий лай, перекатываясь от двора ко двору, отмечает ее путь по поселку; потом всё стихло.

Я опустился на корточки перед печкой, поворошил кочергой тлеющие угли. Убедившись, что синих огонечков нет, задвинул вьюшку и присел к столу. Передо мной – моя Белая Тара, взгляд семи ее глаз напоминает мне о том, зачем все мы проходим наш земной путь.

Придя ко мне в первый раз, Ия спросила, для чего ей глаза на ступнях. Для того, объяснил я, чтобы видеть страдания всех живых существ, включая тех, что обитают под землей, по которой ступают ее босые ноги. Землеройки, личинки, черви и терзаемые огнем и железом грешники в подземном царстве Эрлик-хана тоже нуждаются в ее милосердии.

Я спас ее от огня мартеновской печи, а безногого Будду из Эрдени-Дзу увезли в Кузбасс или на Урал, на переплавку. Если его мучили фантомные боли в отрубленных Абатай-ханом конечностях, страдания прекратились; он возродился в облике бронзовых подшипников, втулок и стержней, устойчивых к воздействию агрессивных сред вроде морской воды, или дверных ручек и люстр московского метро. Множественность обличий – залог его покоя и безмятежной радости. Только живые существа неотделимы от своей единственной формы, источника страданий.

Я – бухгалтер, канцелярская крыса, в норе у меня есть всё необходимое, чтобы пережить зиму моей жизни: купленная в Ленинграде немецкая поршневая авторучка фирмы «Pelikan», которую я берегу как зеницу ока и не использую на работе, запас синих фабричных чернил для нее и перочистка, сшитая из лоскутов, похожая на цветок с пуговицей вместо тычинок и фланелевыми лепестками. Иногда я набрасываю черновик на обороте принесенных из бухгалтерии старых бумаг, но чаще обхожусь без черновика. Исправлений и зачеркиваний много было на первых страницах, пока я не нашел тон рассказа, а теперь их почти нет.

Пишу это на последнем листе. Первая тетрадь заканчивается, но у меня припасена вторая, точно такая же. Я предвидел, что одной не хватит, и купил две одинаковых.

С гимназии помню то особое чувство, с каким раскрываешь чистую тетрадь.

Новая тетрадь – это новая жизнь.

Тетрадь вторая

24

Днем, в самую жару, жизнь в лагере замирала. Я валялся в палатке, время от времени подсказывая Цаганжапову, как правильно пишется по-русски то или иное слово. Он в муках рожал письмо жене, чтобы отослать его с Гиршовичем. Жена у него была неграмотная – но старший сын ходил в казачье училище в Селенгинске и считался лучшим учеником, и Цаганжапов боялся ударить перед ним лицом в грязь.

Уже под вечер послышался хруст щебня под чьими-то приближающимися шагами.

– Дамдин идет, – сказал Цаганжапов.

Я удивился, как он это понял, и он пояснил:

– Камешки пинает. Монголы так не делают.

Дамдин заглянул в палатку и вызвал меня наружу. Сели на иссохшей траве среди камней, я предложил ему папиросу из моего подходящего к концу запаса. Это удовольствие он разрешал себе исключительно со мной, а на людях, как истинный монгол, курил трубку.

Для полноты наслаждения он достал из халата горсть фиников и половину отсыпал мне в ладонь. Некоторое время мы дымили молча, в перерывах между затяжками сплевывая косточки. Протяженность молчания говорила о серьезности предстоящего разговора. Дамдин не спешил его начинать, я этим воспользовался и спросил, действительно ли, как говорит Багмут, он говорил Бурштейну, что Будда любит евреев больше всех наций. Он хмыкнул:

– Глупости… Я сказал ему, что обе наши нации помнят о своем былом величии и мечтают его вернуть. Евреи оплакивают Иерусалим, мы – разрушенный китайцами Каракорум, они ждут Мессию, мы уповаем на Майдари. У нас даже враг общий. Китайские купцы и ростовщики – наши эксплуататоры, но они же главные конкуренты евреев в Монголии. Словом, Бурштейн дал мне денег на издание «Унэт толь». До сих пор она выходила от случая к случаю, но скоро станет регулярным еженедельником. На днях я написал для нее программную статью.

– В каком смысле программную? – не понял я.

– В прямом. В ней изложена программа необходимых Монголии реформ, это я и хотел бы с вами обсудить. Я по-прежнему считаю вас другом, – заговорил он с чересчур, пожалуй, педалированной доверительностью. – Монголия перестала быть китайской колонией, но, если ее государственное устройство будет прежним, превратится в русскую или японскую… Как