массы виднелись офицеры на конях. Они крутились в седлах, ташурами подгоняя отстающих. Я подбежал к одному из них с криком:

– Кто велел начинать штурм? Где Дамдин? Где Наран-Батор?

– Струсил. Сбежал ночью, – ответил он только на последний вопрос.

Меня обдало холодом. Значит, он нашел в себе смелость воспротивиться штурму – и поплатился за это жизнью. На груди у него висел особым образом сложенный бумажный листок, на нем по нескольким вписанным одна в другую окружностям, образуя подобие зонта, была начертана обороняющая от свинца и железа мантра Белозонтичной Тары; монголы носят ее на груди, как мы – 90-й псалом.

Выходит, если грудь у него была защищена, его убили выстрелом в спину, подумал я. В другое время и при других обстоятельствах такая мысль никогда не пришла бы мне в голову, а сейчас казалась вполне естественной.

Два года назад, в первый месяц моего пребывания в Урге, Наран-Батор объяснил мне, почему выпал из календаря очередной понедельник, на который я назначил выездные учения, – ламы изъяли этот день как несчастливый, зато дважды повторили следующее за ним число, чтобы количество дней в лунном месяце осталось неизменным. Наш генерал-солнце считал этот финт торжеством человеческого разума над кознями могущественных, но лишенных обыкновенной житейской смекалки демонических сил: так солдат обманывает чёрта, мальчик-с-пальчик – людоеда, но в конце концов смерть приходит и за ними.

– Мы сбросили с себя маразм пацифизма! На Калганском тракте всё было иначе, – услышал я голос Дамдина.

Глаза его сияли. Непрочный энтузиазм бегущих мимо цыриков знаменовал для него начало новой эры монгольской истории. Я спросил его о Наран-Баторе. Он, как от мухи, отмахнулся от моего вопроса и в упоении рванул вперед.

В бинокль я разглядел на стене высокую грузную фигуру полковника Ляна. По взмаху его руки солдаты открыли дружный огонь. Двое цыриков упали, прочие дрогнули, не пройдя под пулями и полсотни шагов. Некоторые, вспомнив мою науку, залегли и стали отстреливаться, укрывшись среди камней или за тушами убитых верблюдов, но основная масса подалась назад.

Отход еще не превратился в бегство, как вдруг в самой гуще отступающих грохнуло, плеснуло огнем. Полетели земляные комья. Это походило на разрыв ручной гранаты, но добросить ее туда с крепостной стены было не в человеческих силах. Метнуть гранату на такое расстояние способен разве что мангыс, одним плечом заслоняющий луну, другим – солнце.

Наверняка та же мысль не миновала и цыриков. Пропаганда сделала свое дело, но не совсем так, как предполагалось авторами идеи о тождестве гаминов с мангысами. Наши воины в ужасе осознали, что ни молитвы лам, ни амулеты-гау, ни обычай мочиться на дуло ружья, чтобы оно знало своего хозяина и не внимало голосам злых духов, в бою норовящих заклинить затвор или перекосить патрон в патроннике, ни зашитые в халаты лоскутки с заклинаниями и висящие на шее мешочки с землей из погребений святых пандитов и хубилганов, – ничто не может противостоять магии засевших в Бар-Хото демонов.

Рвануло, окуталось дымом, подбросило вверх щебенку еще раз пять-шесть по сторонам от места первого разрыва, но я уже успел заметить мелькнувшие в воздухе стрелы с непропорционально большими наконечниками – и сообразил, что рвутся шомпольные гранаты. Это оборонительное оружие нетрудно изготовить в обыкновенной слесарной мастерской. Граната навинчивается на шомпол, другой его конец вставляется в винтовочный ствол и при выстреле выталкивается из него пороховыми газами. Шомпол с такой насадкой летит на 50–60 метров, а пущенный с высоты – и дальше.

Я хотел кому-нибудь об этом сказать – бесполезно, никто меня не слушал. Бригада неудержимо хлынула обратно в лагерь. Напрасно Дамдин с наганом в руке и еще трое-четверо офицеров старались удержать бегущих. С тем же успехом они могли попытаться остановить стадо взбесившихся быков, пуляя по нему из трубочки жеваной бумагой.

Осажденные экономили патроны. Стрельба стала стихать, и тогда впервые за всё время осады я услышал, как гудят гонги в безмолвствовавшем до сих пор храме. Китайцы бросили в бой свой последний резерв. С началом штурма шелуха атеизма облетела с них, как вишневый цвет под дыханием бури.

Казалось, всё потеряно, когда наперерез потоку беглецов поплыло красное полотнище хоругви Зундуй-гелуна. Пеший среди конных дергетов, расчищающих ему путь в толпе, он шел поперек ее течения, воздевая над собой и растягивая на поднятых руках нечто бледно-желтое, тонкое, похожее на воздушного змея или на заготовку к нему, вырезанную из огромного куска бросовой бумаги. Что это такое, я понял в тот же миг. Мангысы тоже смертны: вот о чем должна была напомнить нашим бойцам снятая с китайского офицера кожа. По тому, как она выгибалась, стремясь вернуться в привычное положение, видно было, что ее хранили скатанной в рулон. Свисал и болтался, как тряпка, скальп с короткими обесцвеченными волосами.

Беглецы начали останавливаться. Глаза тех, что находились ближе ко мне, стали обретать осмысленное выражение, словно они спросонья умылись холодной водой – и сквозь тающую пелену ночного кошмара различают знакомые места.

Зундуй-гелун пропал из виду, но через полминуты вновь появился. Теперь он шел совершенно один, окруженный сферой передвигавшейся с ним пустоты. Бывшие при нем всадники отстали, встречные шарахались от него. Он шел прямо к крепостным воротам, и, может быть, полковник Лян принял его за парламентера. Пальба смолкла, тишину нарушали только гудение гонгов и звяканье пришедших им на помощь храмовых колокольчиков.

Шагов за триста от крепости, в зоне досягаемости ружейного выстрела, хотя еще за пределами выстрела прицельного, Зундуй-гелун выбрал участок поровнее, положил кожу на землю и придавил камнями края, чтобы не заворачивались вовнутрь. Я следил за ним, затаив дыхание.

Ему подвели расседланную лошадь. Он вынул маузер и выстрелил ей в голову. Когда замерли дергающиеся в агонии ноги, дергеты и присоединившиеся к ним бригадные ламы подтащили лошадиный труп к расстеленной на земле коже. Зундуй-гелун встал на нее, переложил маузер в левую руку, правой извлек из ножен свою китайскую саблю и стал раскачиваться, приплясывать, приседать, кружиться, как камлающий шаман. Движения убыстрялись, его глазные яблоки закатились за орбиты. Глаза жутко синели сплошными белками, как бельмами. Ламы помогали ему войти в транс, гремя дамарами и колотушками для отпугивания злых духов. Я понял, что он обеспечивает нам содействие высших сил, призывает их вселить страх в сердца соратников того мангыса, чья сушеная оболочка превратилась в молитвенный коврик под ногами Зундуй-гелуна, в батут для прыжка в иные миры. Там он искал союзников, чтобы с их помощью переломить ход сражения.

Точный смысл его пляски был за пределами моего понимания, но цырики оказались догадливее, чем я. «Чжамсаран! Чжамсаран!» – пронеслось вокруг.

Я и сам, без подсказки, мог бы