Любим продолжал исподтишка оглядывать полонянок, пытаясь угадать, кто из них дерзкая шутница. Поймав испытывающий взгляд воеводы, девы сразу опускали очи, и только Отрадка смело ухмылялась. «Она, точно она, за полюбовника мстит!» Дождавшись, когда вои впрягли лошадей в телеги и девки стали рассаживаться, Любим махнул рукой наглой бабенке. Отрадка послушно подплыла.

— Зачем озорничаешь? — небрежно бросил Любим, утренняя злость схлынула.

— Так скучно же, — лукаво улыбнулась она.

— Я те покажу «скучно»! — рявкнул Любим. — Только попробуй еще раз, выпороть велю, ты не боярышня, раздумывать не стану!

— Нешто я виновата? — обиженно прикусила губу Отрада, усмешка слетела с лица. — Как я сотнику могу отказать? Ты ему прикажи — пусть отстанет, так я в его сторону и головы не поверну.

— Так это что ж, Якун тебе приказал? — сдвинул брови Любим. «С этого борова станется». Якушка в кругу своих «соколиков» что-то громко рассказывал под общий хохот. «Надо мной смеются!» — сжал кулаки Любим.

— А ты что ж думал, я по доброй воле с таким-то? Коли б ты погреть первым позвал, я б на него и не взглянула, — опять призывно стрельнула Отрада глазами.

— Держитесь со своим боровом от меня подальше, не то пожалеете, — Любим вытащил из сапога плетку и устрашающе сжал в руке, костяшки пальцев побелели от натуги, — я над собой насмехаться не позволю. Поняла?!

— Поняла, — пролепетала, отшатываясь, Отрада. — Да разве я чего дурного хотела?

Что и говорить, если хотел, Любим умел наводить страх. С легкостью степняка он вскочил на коня и, слегка приложив Ястребка плеткой, пронесся к голове обоза, обдавая пылью «соколиков» сотника.

— Эй, Щуча, чего там? — нагнал он главного сыскаря.

— Вроде спокойно, — откликнулся тот, Щуча редко отвечал с твердой уверенностью, оставляя место сомнениям и случайностям. — Дорога сухая, телеги пройдут.

— Трогаем! — отдал приказ воевода.

День грозил стать жарким, еще раннее утро, а уже заметно припекало. Одно радовало, что большая часть дороги пройдет через лес. Черноствольные дубы, вызывавшие уныние в марте, теперь зеленели свежей листвой, радуя взгляд. Чаща манила, распахивая перед путниками занавес подлеска.

— Как думаешь, где подступятся? — спросил Любим, невольно поглаживая рукоять меча. В кольчуге ехать было и парко, и тяжко, но каждый воин облачился в железную рубаху, даже пленным отрокам напялили броню, а девкам раздали в телеги щиты. Береженного Бог бережет.

— Я думаю за Липицей, не раньше. Войско доброе собрать нужно, нас обойти стороной, чтобы засаду надежную устроить, с наскоку-то нас не возьмешь. А это только под Липицей, — Щуча рассуждал с набитым ртом, прямо на ходу лопая кашу из глиняного горшка, так как припозднился с дозором и поесть со всеми не успел.

— Вот и я так думаю, — согласился Любим. — А не соединятся ли они под Липицей Вороножской с рязанцами?

И как бы в подтверждение его опасений молодые дубовые листочки задрожали от порыва налетевшего ветра.

— Не верю я, что рязанцам мы вообще нужны, я бы на их месте поостерегся Всеволода за бороду дергать, — Щуча, доев, наклонился в седле и, сорвав пучок травы, обтер пустой горшок. — Хороша каша, да у Марьи Тимофевны лучше.

— И ты туда же, — нахмурился Любим.

— Зря ты, воевода, на нее осерчал, — доверительно наклонился к нему десятник, — веселая, вот и озорничает. Прости ты ее, пусть нам варит.

— Озорничает? Это ты о чем? — насторожился Военежич.

— Ну так это… — замялся Щуча.

— Сказывай уже.

— Про одеяло.

— Так это Марья?!! — оборотился на обоз Любим.

В череде телег и волокуш он сразу уловил золотистую головку.

— Она. Я к дозорным шел, гляжу, а Марья Тимофевна иголкой у тебя над ухом машет, старается, — Щуча рукой прикрыл набежавшую улыбку.

— Так чего ж ты ее не спугнул? — укоризненно посмотрел на десятника воевода.

Щуча опять замялся, суетливо убирая горшок в седельную суму.

— Так чего про меж влюбленных-то встревать. Пусть, думаю, тешатся.

— Ты о засадах вон думай! Думает он! — насупился Любим, чувствуя прилив крови к щекам.

«Раскраснелся, что девка на выданье!»

— А если б она меня иголкой проткнула? С нее станется.

— Да ну, — отмахнулся Щуча. — она за тебя замуж собралась, а ты, воевода, про какие-то иголки там баешь.

— С чего ты это взял? — напрягся Любим.

— Чай, не слепой, глаза-то есть.

Любим опять повернулся к обозу: сегодня Марьяшка участвовала в девичьей болтовне, что-то весело рассказывая близняшкам Белене и Голубе, как удалось узнать их имена поутру. «Напакостила, так и повеселела», — сдвинул брови молодой воевода.

— Я жениться более не собираюсь, — выдал он.

— Так кто ж тебя, Любим Военежич, спрашивать-то будет, — покачал головой Щуча, опять пряча в бороде улыбку. — Коли с матушкой твоей, Прасковьей Федоровной, сойдется, так уж не отвертишься.

— Да, с матушкой их сводить никак нельзя, — легко согласился Любим, снова поворачиваясь назад и налетая на озорные серые очи.

Липовецкий воевода встретил гостей с холодной отстраненностью, требованию впустить в град подчинился, но никакого радушия не выказал. А Любим и не ждал, с ходу затребовал для девок хоромы и баню, сам же с воями и онузскими отроками расположился прямо под открытым небом на площади посреди городца. Липовчане, как и их воевода, хмуро взирали на вражеское войско.

— Эй, Евстафий! — насмешливым тоном окликнул сурового хозяина Военежич. — Заскучали здесь, в глуши?

Липовецкий воевода, тихо перешептывавшийся со своими, вскинул блестящую залысинами голову:

— Зато вам, гляжу, больно весело, — щелкнул он длинными пальцами. — Девок для услады тащите?

— Да видел, что ты с полонянками словом успел перекинуться, все уж выспросил.

— Стареет онузский посадник, в былые времена он дочь вам свою не отдал бы, костьми бы лег.

— Признал Марью Тимофевну? — удивился Любим.

— Признал, простора много здесь у нас, а мир все ж тесен.

— А из Рязани весточки какие не доходили? — осторожно спросил Любим.

— А какие весточки должны дойти? — сразу оживился липовецкий воевода.

— Половцы не шалят? — нашелся Любим.

— Не время, по осени ждать.

— Так чего надутый такой? — подмигнул Военежич. — Не бойся, мимо пройдем, не засидимся.

«Не знает про Глеба или прикидывается?»

Липовецкий воевода был тертым, напрасно Любим пытался прочесть что-либо по его лицу. Разговор не получился.