Они выпьют баккарди и уставятся в картину. Это очень редкаявещь, скажет Алексей Алексеевич, единственная вещь голландского художникаЛукаса ван Остреа, находящаяся в частной коллекции. С таким человеком стоитиметь дело, подумают деловые партнеры, это солидный человек. Это человек, нелишенный вкуса. Это богатый человек, верящий в стабильность: только встабильных обществах люди вкладывают в картины большие деньги. Так подумают егопартнеры. И подпишут с ним соглашение о намерениях.

А потом приедут его приятели. Они выпьют водки, и Леха Титовнебрежно скажет им, что отвалил за картину миллион баксов. Сумасшедший мужик,подумают его приятели, но до чего широкая душа!.. В России любят широкие души…

Я хоть сейчас бы отдала картину идиоту-подвижнику Херри-бою,но нам нужны деньги. Очень нужны. И мне, и Жеке, и двойняшкам, и Лаврухе…

Лавруха.

Я немедленно должна позвонить ему, не хватало, чтобынеучтенные нами Лялицы всплыли в самый последний момент.

— Вы не слушаете, — вернул меня к действительностиголос Титова.

— Я все уже выслушала, — я поднялась из-застола. — Простите, мне нужно позвонить.

Я воспользовалась телефоном, любезно предоставленным мнеметрдотелем. Набрав номер Лаврухиной мастерской, я принялась считать звонки.Лавруха снял трубку на седьмой.

— Ну что ты за человек, Кэт? Мешаешь человеку спать ивидеть сны.

— Лавруха, — выдохнула я в трубку. — Лялицы!

— А что — Лялицы?

— Я еду туда.

— С ума сошла! — Лавруха сразу проснулся. —Что за блажь?

— А вдруг он объявится в Питере, этот публицист? Илиузнает об аукционе из газет? И предъявит задокументированные права? Ирасскажет, что картина была подарена коллекционеру Гольтману? Нас же посадят… —тут я понизила голос. — За соучастие в краже. И сокрытие улик отследствия…

— Ты вообще где находишься?

— В ресторане…

— Эти мысли тебе печеночный паштет навеял, что ли?

— Японские рыбные лепешки, — огрызнулась я.

— Тогда понятно. Не жри на ночь, сколько раз тебяпредупреждал. И вообще, с каких пирогов должен объявиться этот чертовпублицист? — продолжил гастрономическую тему Лавруха.

— Мало ли…

— Во-первых, какую картину он подарил Гольтману?

— Нашу…

— Какую из двух? У нас же две картины, не забывай.Левая створка триптиха. И продаем мы не твоего двойника, а “ВсадниковАпокалипсиса”. А о “Всадниках” никто и понятия не имел до этого лета. Усекла? Аесли ты отправишься в Лялицы и начнешь устраивать там дознание… Мне продолжить?

Яснее ясного. Сонный Лавруха оказался гораздо прозорливееменя. Я даже рассмеялась: нужно же быть такой дурой! Со “Всадниками” нам ничтоне угрожает, потому что их просто не существовало в природе до июля месяца. Вкоторый раз я умилилась расположению звезд над нашими преступными головами.

— Ну, что ты замолчала? — недовольно спросил уменя Лавруха.

— Пребываю в немом восхищении. Ты прав, Снегирь.Никакой горячки я пороть не буду.

— Вот и умница, Кэт. Кстати, с кем это ты заседаешь вресторане? Уж не голландец ли расщедрился?

— Да нет. Наш с тобой соотечественник.

— Ну-ну… Ладно, без любви не давай. Пока.

Лавруха отключился, а я еще несколько минут простояла возлетелефона. А затем, поблагодарив метрдотеля, вышла на улицу и глубоко вдохнуланочной воздух. И снова услышала дальние глухие раскаты грома. Странные шуткишутит природа: гром без грозы и дождя, аномально жаркое лето, возникшая изнебытия картина… В этом городе возможно все, что угодно. Ни в одном другомместе ничего подобного случиться не может.

Вывеска ресторана “Анаис” все еще подмигивала мне неоном, аза столиком все еще сидел Алексей Алексеевич Титов. Меня он больше не увидит,во всяком случае, до аукциона. Агнесса Львовна и представительский “Мерседес”злорадно помахали мне ручкой.

Я перешла на другую сторону улицы, юркнула в подворотню и спустянесколько минут уже стояла на набережной Фонтанки. Где-то далеко, над Невским,болталось светлое от огней, почти предрассветное небо, а здесь, у Фонтанки,было темно и тихо. Так же темно и тихо, как в моей душе. Она плыла сейчас впочти невидимой воде, преломляясь и обретая самые неожиданные очертания. Да,именно так, эти отражения и преломления собственной души пугали меня. Закакой-то месяц я понаделала массу мелких и крупных подлостей и при этомчувствовала себя прекрасно. Но кто сказал, что добро есть норма, а зло —аномалия?

Зло всегда эротично, вспомнила я асексуальногоЛамберта-Херри Якобса.

Если это правда, то скоро я заблистаю на обложках “Плейбоя”.

Эта мысль так понравилась мне, что я рассмеялась, нашарилана парапете маленький камешек и швырнула его в реку. Жаль, что поблизости нетспуска, а то я бы спустилась к воде и с удовольствием поболтала бы в нейногами. Послезавтра, нет, уже завтра, будет аукцион, “Всадники” обретут новогохозяина, а мы — свободу…

— О чем задумались? — раздался за моей спинойвкрадчивый голос.

Я обернулась. Так и есть, Алексей Алексеевич Титовсобственной персоной.

— Прелестный городишко Санкт-Петербург, — я былавовсе не расположена продолжать знакомство.

— Неплохой. Почему вы ушли?

— Мне надоела ваша мышиная возня вокруг картины.По-моему, вы получили от меня исчерпывающую информацию. А я оттянулась пополной программе.

— Только за ужин не заплатили, — он все-таки неудержался от укола.

— Кому?

— Мне.

— Пришлите счет на галерею.

Я наконец-то отклеилась от парапета и двинулась в сторонуНевского. Алексей Алексеевич последовал за мной. В полном молчании мы прошлинесколько кварталов и оказались на площади Ломоносова.

Завидев вдали машину, я подняла руку.

Титов посчитал это достаточным поводом, чтобы возобновитьразговор.

— Зачем? Я сам подвезу вас…

— Обойдусь, — бросила я, но руку все же опустила.

— Мне не трудно.

Чего уж трудного: за нашими спинами маячила вереница джипови намозоливший мне глаза “Мерседес”.

— Я предпочитаю передвигаться без эскорта.

Титов воспринял это как руководство к действию. Он подошел ктелохранителям, что-то сказал им, и спустя минуту джипы развернулись и отбыли внеизвестном направлении. Титов приветливо распахнул дверцу, и я, проклиная себяза слабость к красивой жизни, снова устроилась на сиденье.

— Куда? — спросил у меня Титов.