Сама опухоль, слава Богу, оказалась операбельной, еще не расползлись метастазы. Мне снова повезло.

Операция длилась около шести часов. У меня было такое количество наркоза – не каждый выйдет без потерь.

Когда ко мне вернулось сознание, я подумала, что самое тяжелое осталось позади. Будучи студенткой МедВУЗа, я могла трезво оценивать происходящее. Помню, лежу в реанимации с дыркой в животе, которая называется колостома. Заходит доктор, оперировавший меня, и трагическим тоном так осторожно, издалека начинает мне рассказывать: «Слава Богу, мы успели, но пришлось сделать травмирующую операцию. Теперь вам придется жить с некоторыми неудобствами, которые, впрочем, со временем можно будет исправить еще одной операцией…» Он боялся прямо сказать, что, удалив злокачественную опухоль, мне вырезали примерно полтора метра кишечника, и теперь туалетом для меня, как минимум несколько месяцев, а то и лет, будет являться сменный мешочек, который прикреплен у меня на животе.

Я бодро так прервала его: «Вы что, мне операцию по Га́ртману сделали?» Хирургия была одним из моих самых любимых предметов в институте, я состояла в «Научном студенческом обществе» и по злой иронии судьбы даже писала работу на тему рака сигмовидной кишки. Скорбное выражение на лице доктора сменилось удивлением, видимо, ожидал другую реакцию от пациентки – шок, слезы… Он запнулся, но тут же, почти на автомате поправил меня: «Гартма́на…» И мы начали спорить, где правильнее ставить ударение в фамилии автора операции. На том и разошлись.

В случае с первой операцией я даже испугаться не успела. Настоящий страх ко мне пришел позже, когда выяснилось, что потребуется повторное «вскрытие». Я надеялась по-быстрому оклематься и вернуться домой, чтобы мое отсутствие в несколько дней для мамы осталось незамеченным.

Я не предполагала, что через двенадцать дней передо мной разверзнется кромешный ад…

Оказалось, что меня плохо продренировали.

Поднялась высоченная температура. Началась симптоматика непроходимости и сепсиса. Я угодила на операционный стол вторично. Диагноз звучал так: «множественные межпетлевые абсцессы». Пришлось меня снова вскрывать и тщательно промывать. Если после первой операции у меня оставались еще хоть какие-то силы, то после второй я была ниже нуля, причем по Кельвину. Доктора не давали никаких гарантий, говорили: «Мы делаем все, что можем. Если хватит у нее силенок, значит, выкарабкается».

Я лежала вся в зондах и катетерах. Изо рта – трубка. Из живота – 4 трубки…

Но самой неприятной трубкой, торчащей из меня, был назогастральный зонд. Мне его поставили еще в палате, перед тем как увезти в операционную. И вот тогда я стала «слоником»…

На этот раз реанимация оказалась сущим адом: постоянная температура, боль, которая не дает спать и не снимается опиатами. При каждом движении в тебя втыкается тысяча ножей – в бока, в живот – везде. Настоящая пытка! Невыносимая настолько, что простыни подо мной были мокрые от пота – хоть выжимай. Боль всепоглощающая. Чтобы как-то с ней справиться, отвлечься, заснуть – старалась просто дышать на раз-два-три, заставляла себя считать – сколько могла. Доходила до пятидесяти и начинала опять. Когда совсем припекало, пыталась присаживаться на постель, подавала медсестре знаки с просьбой обезболить меня.

Помню, самая тяжелая ночь выдалась сразу после операции, а рядом дежурила уже немолодая сестричка. Она только задремлет, а тут я начинаю кряхтеть. Сразу просыпается, подходит ко мне, причитает ласково: «Ну что ты, сердечная, невмоготу тебе, бедной… Давай еще укольчик сделаю». Такая сердобольная, отзывчивая, а я вот даже имени ее не спросила. В памяти остались только общие очертания силуэта и благодарность за то, что она меня тогда на короткие промежутки времени избавляла от боли, и я успевала погрузиться в пусть недолгий, но глубокий сон. А через некоторое время – все по новой, все девять кругов ада. Помню, как у меня возникло ощущение, что боль не просто обнулила, а прошлась катком по всему живому во мне. Эмоций не осталось. Это была та грань, дойдя до которой не хочется чувствовать вообще ничего.

А когда через два дня после операции убрали первый зонд, я воскресла и подумала: «Все-таки жизнь прекрасна!!»

Отдельный аттракцион – перевязки с использованием клеола. Это такой жидкий медицинский клей «Момент», олицетворяющий собой все несовершенство медицинской промышленности того времени. Иного способа зафиксировать на животе громоздкую повязку в конце девяностых годов еще не придумали. Операционное поле большое, и надо было покрыть его целиком. Выглядело это следующим образом: марлевый тампон, сверху общая марля, и все это посажено на клей, который тут же становился частью кожи. А сдирать эту намертво вросшую в рану конструкцию надо было непременно бензином или спиртосодержащим раствором. Непередаваемые ощущения, как если бы терли разъедающим веществом по свежесодранной ссадине! За каждую перевязку килограмма два теряешь запросто. Зубами скрипишь, обливаешься потом, но неловко кричать или ругаться матом, хотя хочется очень! И так девять раз… Пока не сняли швы.

Я часто думаю об этом и уверена: если бы болезнь была смертельной, я бы, наверное, умерла. Но она была просто плохо совместимой с жизнью. А врачи-хирурги взяли и совместили. За это им огромное спасибо!