В разных концах посада основными узлами сопротивления становились стрелецкие слободы. Около Ильинских ворот стрельцы нашли руководителя в лице Бутурлина, который пресек попытки Гонсевского прорваться в восточные кварталы Белого города и к Яузским воротам. Наемники потерпели поражение и в Белом городе, отступив в Китай-город. Если бы восстание было поддержано атакой ополчения извне, внутри столицы судьба Семибоярщины была бы решена. Но спровоцированное наемниками преждевременное — до подхода ополчения — выступление москвичей поломало все планы. Однако и положение властей было критическим. И они на следующий день решились на чудовищный по бесчеловечности шаг.

«Видя, что исход битвы сомнителен, — доносил Гонсевский королю, — я велел поджечь Замоскворечье и Белый город в нескольких пунктах». Русские летописцы утверждали, что решение поджечь Москву подсказали полякам боярин Салтыков и его коллеги.

В холодную и снежную погоду солдатам не сразу удалось выполнить приказ. Но вскоре огонь охватил целые кварталы. Буссов с удовольствием рассказывал, что полковник Боровский «приказал поджечь на всех улицах угловые дома, а дул такой ветер, что через полчаса Москва от Арбата до Кулижек была вся охвачена огнем, благодаря чему наши и победили, ибо русским было не под силу обороняться от врага, тушить огонь и спасать оттуда своих, и им пришлось поэтому обратиться в бегство и уйти с женами и детьми из своих домов и дворов, оставив там все, что имели… В этот день выгорела третья часть Москвы, и много тысяч людей погибло от пуль, мечей и от охватившего их огня… Воинские люди захватили в этот вечер в ювелирных и других лавках огромную и превосходную добычу золотом, серебром, драгоценными каменьями, жемчугом, дорогими украшениями, парчой, бархатом, шелком и т. п.».

Москвичи прекратили бой и бросились тушить пожары. Пронзительно голосили женщины и дети, кто-то пытался спасти скотину и пожитки из огня.

Огонь помог Гонсевскому сломить сопротивление москвичей на Кулишках и у Тверских ворот, а ветер гнал пламя дальше — в глубь Белого города. За огненным валом по догоравшим улицам двигались отряды наемников.

Лишь на Лубянке поляки получили отпор. Пожарский, верный своей наступательной тактике, атаковал неприятеля и загнал его в Китай-город. Прилегавшие к Лубянке и Сретенке кварталы были спасены от огня.

Ночью в Москве, не замолкая ни на минуту, гудели колокола и раздавались боевые кличи. Москвичи послали за помощью в подходившие к городу отряды ополчения. Весть о приходе первых отрядов ополченцев появилась, когда на город опустилась ночная мгла, вызвав взрыв энтузиазма. Восставшие готовились к тому, чтобы с рассветом возобновить бой.

Ночью из Кремля вышел немецкий гарнизон в две тысячи человек и несколько рот пеших гусар, которые продолжили сжигать город. Далеко за полночь Гонсевский созвал в Кремле военный совет. Правившие бояре настойчиво советовали ему бросить силы в Замоскворечье, чтобы очистить путь для королевских войск, подходивших из-под Можайска.

Едва забрезжил рассвет, наемная стража открыла ворота Китай-города и оттуда выехали руководители Семибоярщины в окружении вооруженных слуг. Восставшие собрались было открыть огонь, но увидев, что нет поляков и немцев, опустили пищали. Мстиславский с коллегами стали уговаривать москвичей немедленно сложить оружие. А в это самое время отряды немцев-наемников под командой Маржерета по льду Москвы-реки зашли в тыл ратникам Ивана Бутурлина, оборонявшим Чертолье, и подожгли кварталы, примыкавшие к баррикадам восставших. Отрезанные от своих стеной огня, стрельцы бились с немцами насмерть, однако удержать позиции не смогли. Теперь Гонсевский приказал солдатам запалить все Замоскворечье.

Около полудня дозорные с колокольни Ивана Великого увидели конницу, подходившую с запада. Это было войско польского полковника Струся. Он не смог с ходу пробиться в город: москвичи успели закрыть ворота Деревянного города перед самым носом у гусар. На помощь Струсю пришли поджигатели Гонсевского, которые — буквально — огнем проложили ему путь в центр города.

Накануне пожар испепелил треть города. А 20 марта погода выдалась ветреная, что облегчило дело поджигателям. «Никому из нас, — писал в дневнике польский поручик, — не удалось в тот день подраться с неприятелем; пламя пожирало дома один за другим, раздуваемое жестоким ветром, оно гнало русских, а мы потихоньку подвигались за ними, беспрестанно усиливая огонь, и только вечером возвратились в Кремль».

Гонсевский возобновил попытки разгромить повстанцев в Белом городе. На Кулишках его бойцы продвинулись вперед, но вновь были остановлены на Сретенке — у острожка Пожарского. Поляки бросили туда подкрепление и смогли ворваться внутрь острожка, большинство его защитников погибли. Сам князь был ранен польским гусаром — ударом шестопера по шлему, и это не считая двух ранений в ногу. Пожарского едва живого вывезут на дне возка — сначала в Троице-Сергиев монастырь, а затем в родовое имение Мугреево.

Первые отряды ополчения стали подходить к предместьям Москвы после полудня 21 марта. Впереди шли казаки атамана Просовецкого, за ним — полки Репнина, Измайлова, Мосальского. Ожидая подхода главных сил земского войска с юга, они решили закрепиться в семи верстах от восточных ворот. Гонсевский бросил туда почти все наличные силы, включая полк Струся. Отрядам владимирцев, нижегородцев и муромцев невозможно было устоять против превосходящих сил противника и моря огня.

Москва горела несколько дней. Ночью было светло как днем. Посад пылал на огромном пространстве, куда доставал взгляд. Пишет автор «Хронографа»: «Излился фиал горя — разгромлен был царствующий город Москва. Рухнули тогда высоко вознесенные дома, блиставшие красотой, — огнем истреблены, и все прекраснокупольные церкви, прежде славой Божественной сиявшие, скверными руками начисто разграблены были. И множество народа христианского мечами литовцев изрублено было, а другие из домов своих и из города бежали поспешно, ища спасения».

Огромная столица России, писал Буссов, «обратилась в грязь и пепел, и не осталось от нее ничего, кроме Кремля с предкремлевской частью, занятых королевскими людьми, и нескольких каменных церквей». Бесконечный ряд обгоревших печных труб обозначал места, где еще вчера жили семьи. Толпы женщин, детей, стариков, лишившихся всего, в жестокий мороз шли из города по реке, по всем дорогам.

Архиепископ Арсений Елассонский, оставивший мемуары о Смутном времени, свидетельствовал: «Народ же всей Москвы, бояре и начальствующие, богатые и бедные, мужчины и женщины, юноши и старцы, мальчики и девочки бежали не только от страха перед солдатами, но более всего от огненного пламени; одни, по причине своей поспешности, бежали нагими, другие — босыми, и особенно при холодной погоде; бежали толпами, как овцы, бегущие от волков. Великий народ, многочисленный, как песок морской, умирал в бесчисленном количестве от холодов, от голода на улицах, в рощах и в полях без всякого призора, непогребенным».

А оккупанты занялись тотальным грабежом и убийствами. Уже в первый день восстания тысячи и тысячи москвичей лишились имущества и жизни. Наемники врывались в дома и забирали все, что хотели, разгромили сотни лавок и мастерских в Китай-городе. Сопротивлявшихся убивали на месте. Конрад Буссов замечал: «Так как в течение четырнадцати дней не видно было, чтобы московиты возвращались, воинские люди только и делали, что искали добычу… Брали только бархат, шелк, парчу, золото, серебро, драгоценные камни и жемчуг. В церквах они снимали со святых позолоченные серебряные ризы, ожерелья и вороты, пышно украшенные драгоценными каменьями и жемчугом. Многим польским солдатам досталось по 10, 15, 25 фунтов серебра, содранного с идолов… Кто хотел брать — брал. От этого начался столь чудовищный разгул, блуд и столь богопротивное житье, что их не могли прекратить никакие виселицы, и только потом Ляпунов положил этому конец при помощи своих казаков… Из спеси солдаты заряжали свои мушкеты жемчужинами величиною с горошину и с боб и стреляли ими в русских, проигрывали в карты детей знатных бояр и богатых купцов, а затем силою навсегда отнимали их от отцов и отсылали к их врагам, своим родителям и родственникам».