– Это какое же сердце надо иметь!

Олег едва не послал ее подальше, но она уже держала Костика на руках, а он на непонятном языке всю жизнь свою несчастную ей выговаривал. И Светка уже тут как тут – с лицемернейшим огорчением: что, мол, поделаешь, – я не виновата!

Уже щебечут – Светка тоненько, а тетя Фрося – так он ее называл мысленно – басисто.

– А ну, на кого мы похожи? Сосуленькой на папу. Красненькая чего-то, как индюшьи сопли… Ух, этот папка! А мы ему по морде, по морде!

Слава тебе господи, нашелся добрый человек – снял ответственность, наложенную чешкой. Однако Олег все-таки отвернулся к утюгу, чтобы не видеть этой вопиющей антипедагогичности.

– А у нас не зубки ли режутся? А ну-ка, мама, неси нам ложку! Не надо, и так видать. Гляди, чертов папка! – и Олег видит в розовом что-то вроде зернышка риса.

– Эх, отцы-папаши… Не стыдно мучить такого маленького?..

– Ничего, раньше в его годы уже косили.

– Что?? – тетя Фрося раскатывается громовым хохотом, и впоследствии смеется уже авансом, стоит Олегу открыть рот. Из кухни заглядывает ее сын Николай, подзаплывший, в линялой майке. Спрашивает про Герцена на стенке: «Демис Руссос?», манит на кухню: «Бабы тут… а мы мужики…»

И впрямь, женщины здесь были заняты самым достойным делом, а вот он, мужик…

– Я тебя кормлю – ты мне должен объяснить, – традиционно начал Николай.

– Ты своего котенка кормишь, а не меня, – традиционно отвечал Олег: после хорошей дозы Николай приходил в умиление и начинал разыскивать котенка, чтобы накормить его от души. Отнимала котенка обычно тетя Фрося, а то Николай мог, словно русалка, зацеловать его до смерти. Правда, в последнее время котенок повзрослел, набрался опыта и научился в нужный момент исчезать бесследно.

Тетя Фрося очень переживала, что Николай пьет, и поэтому, когда он изредка приходил трезвый, на радостях бежала за бутылкой. Когда-то Олега буквально приводило в отчаяние, что самой глубокой и убедительной истины все равно что нет, если нет мозгов, способных ее воспринять.

– Спрятался, кошачий сын, – усмехнулся Николай. – Хитер, кошачий сын! Кошачий сын…

Николай повторил «кошачий сын» еще раз десять, тщетно ожидая, что Олег засмеется, но Олег почти не слышал его сквозь головную боль и тоску.

– Ты слушай… я тебя кормлю, а ты…

– Я свой хлеб в магазине покупаю, – Олег говорил, чтобы только не молчать.

– Я на заводе продукцию отгружаю, а вы – сидите…

– И что же ты отгружаешь?

– Я же сказал: продукцию. Не знаешь такого русского слова?

– А может, она никому не нужна, твоя продукция?

– Мое какое дело – я свой горб честно гну.

– Ты горб гнешь, а я голову ломаю.

– А я тебя просил голову ломать?

– А я тебя просил горб гнуть? Ты телевизор смотришь – ты сам его придумал?

– Нет, ты скажи: наука ваша рентабельная?

Олег машинально рассказывает, на какие суммищи выполняет заказы их «Интеграл», и его из озноба начинает кидать в крупную дрожь. Николай аккомпанирует ему в басовом ключе, повторяя ритмически: «Надо, чтоб рентабельно, а то что ж…» Он все же чувствует, что на его чаше весов – пот девяносто шестой пробы, и Олегу наконец хочется заорать, что жить стоит только ради величия и красоты, и в науке они есть, а в поте и в горбе их нет, лошадь тоже и горб гнет, и пот проливает! Но он уже потерял право негодовать, да и наука с Историей – какое он к ним имеет отношение?

И он впервые за много дней испытал глубокое удовлетворение, увидев на термометре тридцать девять и шесть, – теперь у него снова было почтенное дело: задыхаться, переворачивать раскаленную подушку прохладной стороной, впадать в забытье, пробуждаться от безутешного плача Костика и Светкиных причитаний «Придет серенький волчок, тебя схватит за бочок», столь непривычных в устах знатока термодинамики, Лермонтова и Блока.

Светка с Костиком крадется по комнате, кланяясь в такт своим «а`а-а`а-а`а-а`а» – извечная согбенная мать с младенцем, оба ирреальные в зеленом свете ночника. Гофрированная трубка ночника начинает таять, оседать, как у Дали, скверно воняет плавленой пластмассой; Светка кидается с Костиком к его кроватке, потом к ночнику, Костик в кроватке взрывается ревом – совершенно аморальный субъект, ни до чего ему нет дела! – Светка причитает: «Я хотела посильнее лампочку ввернуть, а то ничего не видно», – и утром не понять, было это или привиделось.

Возникает врачиха, свежая в измороси, как яблочко в росе, строга: «Не дышите в мою сторону, три дня вам хватит?» – но Светка и за эти две минуты успевает разглядеть в ней массу неприятных черточек: и разряжена, как продавщица, и прослушивать не стала, – а ему и не нужно, чтобы кто-то дотрагивался до его липкой испарины, дала она трехдневную индульгенцию – и будет с нее, а у него и так достаточно серьезных дел: поднять голову с подушки, глотнуть чаю, отдохнуть после этого и, собравшись с силами, стереть со щеки непросохшее русло чайного ручейка… Как это здорово – жить пускай и без здоровья, но зато с ощущением права на жизнь.

А на следующее утро только легкое головокружение напоминало, что здоровье – не просто незаметное условие существования, но наслаждение. Костик за своей решеткой спал на спине, короткие ручки, под мышками подхваченные пеленкой, стояли торчком: он еще не знал, что это неудобно; доносилось еле слышное нежное урчание, как от разомлевшего кота: немыслимо обработать грубое слово «храп» до этой невыносимой умилительности, от которой буквально становилось худо, – чтобы прийти в чувство, понадобилось изо всех сил стиснуть себя руками.

Олег пока еще имел право ничего не делать для Истории – он выздоравливал.

Натянув треники, отправился на кухню, чтобы порадовать собою Светку. Порадовал. Но в радости ее почудилась какая-то червоточинка пренебрежения. «Теперь и дома, что ли?.. Этого еще не хватало…»

– Пожрать бы! Ммяасса!

Он желал шутливого же отклика, но она взялась за сковородку как-то послушно – не приняла тона. Ему уже было не уйти с кухни – оплеванным остряком-самоучкой, чьи шутки встречаются соболезнующим молчанием.

Голубые щупальца газа, колыхаясь медленно, как подводные растения, неторопливо ощупывали дно сковородки. Сковородка уже потрескивала.

– Хорошо у нас кормят – как в ресторане! Официантки в упор не видят, – он уже задирался.

– Чего тебе надо? Я ведь жарю.

– А пошли вы все!..

Он сдернул с вешалки пальто, Светка повисла у него на руке. С каким-то отвратительным упоением он рванул руку. Светка слабо охнула. Он злобно – «Ну что еще там?» – оглянулся. Она, зажмурившись, держалась левой рукой за лицо, правой еще сильнее сжимая его рукав.

– Чем я тебя?!

– Я сама об косяк…

– Ну прости, пожалуйста, ну прости, ну прости, а?