– Ничего, уже проходит…

Она плакала навзрыд, ощупывая свой носик, к которому страшно представить прикосновение обыкновенного школьного щелбана – не то что дверного косяка.

– Ну прости, ну прости… ну что мне сделать?!

Он дотянулся до плиты, – Светка ни на миг не выпускала его рукав, – и с наслаждением прижался к сковородке тыльной стороной ладони. Сковородка с готовностью всосалась в мясо.

– С ума сошел!!! Дай сюда! Какой дурак, какой дурак!..

Она суетилась с подсолнечным маслом, с пластырем, а он наслаждался искупительной болью и вниманием. Вдруг она бросилась в комнату.

– Что случилось? – шепотом, чтобы не разбудить Костика.

– Кажется, тетя Фрося пришла. Еще подумает, что ты меня бьешь. Ой, у меня там сковородка на газу!

– Я выключу.

– Только не смей к ней прикасаться!

– Что я, ненормальный?

– А что, нормальный?

А потом он гладил ее еще влажные щеки и целовал, целовал, целовал этот несчастный возмущенный нос, кажется так и не поверивший, что с ним могло подобное произойти.

– Мне казалось, что ты перестал обращать на нас внимание.

– Просто мне было стыдно на вас смотреть…

– А говоришь, что нормальный! Сколько тебе лет? Нашел, кого стесняться… да и все, наверно, не так страшно. Ты всегда все преувеличиваешь… что ты делаешь, тебе же вредно!.. ты же только что!..

– Мне всегда после этого так тебя жалко… мне кажется, что ты мучаешься. Ты ничего себе не сломал?

– Очень зубы стиснул.

– А ты бери в них Костикино кольцо, оно резиновое.

– Как боксер? Ты какая-то сегодня не такая…

– Я боялась, что Костик проснется.

– Он же ничего не понимает?..

– Мало ли… Я, когда про эти дела узнала, даже к родителям стала испытывать неприятное чувство. И к семьям, где много детей. Думала: целых четыре раза этим занимались…

– Как ты себе это представляла?

– Да никак – просто противно. А я тебе сейчас не противна?

– Еще говоришь, что я ненормальный…

– Я читала, что мужчинам после этого противно… только ты мне в этом не признавайся!

– Потому что им до этого приходилось слишком долго притворяться. Пока голодный, стараешься не чувствовать, что ешь несвежее, зато потом как нюхнешь!..

– У женщин, когда влюбляются, что-то начинает внутри перестраиваться, как скелет у беременных. Чтобы было не противно. Хотя они и сами еще не знают, для чего это нужно. Знаешь, когда я заметила, что я в тебя… что ты мне нравишься? Ты мне протягиваешь надкусанное яблоко – нахал такой, я же брезгливая! – и вдруг чувствую, что мне хочется после тебя откусить… у тебя в шее что-то тикает. Ой, Олежка, как ты мне нравишься! Ты такой живой, тикаешь… Надо потерпеть, слышишь? Они не могут не увидеть, какой ты талантливый.

– И живой. Тикаю.

– Ты пахнешь так вкусно! Я без тебя ужасно скучала, каждый вечер твою подушку нюхала. Я часто думаю: какая же сволочь Генрих Восьмой!.. Как он мог казнить жен даже после хотя бы одной ночи любви!

В обожженной руке стояло приятное успокоение.

Лес был прекрасен до безвкусицы – в прозрачный воздух кто-то добавил каплю чернил. Ели вдали курились снеговой пылью. Чем хороша природа – не нужно думать, что она о тебе думает… не знает, что ты счетовод.

Тонюсенькое деревце согнулось под снегом почти до земли. Легкий удар – и оно освободилось от снега, который на миг повис в воздухе, изогнувшись мохнатым белым луком, а потом бесшумно спал вниз, – а освободившееся деревце взмыло вверх. Как душа и тело.

На безупречный снег вокруг поваленной осины щедрой пригоршней брошены заячьи следы, свежая зеленая кора вся расписана белыми росчерками их зубов. Он отломил тоненькую бесснежную веточку и неожиданно обнаружил на ней несколько прозрачных ледяных иголочек, натыканных не очень близко друг от друга – как на кактусе. Он всмотрелся в них поближе, и они исчезли, как в кино: он нечаянно на них дохнул.

У корня веточки были вплотную проведены два заячьих желобка. У Светки выступили слезы, когда она их увидела:

– Я представила, как они ночью приходят, грызут… я сразу Костика представила.

Странно, он тоже почему-то вспомнил Костика – и тоже сжалось сердце. Неужели теперь всегда так будет?

Утром пришлось стать в очередь на автобус, длинную, как жизнь; но и шла она так же быстро, – не успел стать, как уже: «С вас пять копеек». Снова все, кроме него, направлялись к делам, за которые могли себя уважать, и когда ему с двух сторон одновременно предложили подвинуться вперед и назад, он почувствовал, что у него в душе, словно давешние иголочки, растаял последний стержень, что у него не найдется ни лоскутка собственной злости, чтобы противопоставить ее чужой, что сейчас от малейшего грубого слова он просто осядет под ноги этим людям, как надувной матрац, из которого выдернули пробку. Душа отчаянно возжаждала сдаться кому-то в плен, выбросить белый флаг, – самому поставить себя ниже всех, сделаться юродивым, чтобы унижать было уже некуда.

Однако свой ужас перед окружающими он изо всех сил старался преобразить в жалость к ним, словно подспудно надеясь, что и они его за это пощадят. Зато так часто его терзавшая реальная жалость к людям теперь покинула его: ведь ему же было хуже всех. Добрыми могут быть только счастливые…

Но оказалось, что на работе его ждали, ему улыбались, интересовались, как он себя чувствует. Конечно, не следовало преувеличивать степень всего этого, но когда в тебе растаяла последняя воля к борьбе, можно не только убить, можно и воскресить обыкновенным словом.

Кроме того, целая куча Людмилиных подруг стала ходить нему за консультациями. Конечно, с точки зрения Истории все это было… но он дорожил этими посещениями, как модный портной великосветской клиентурой. Хотя они после благодарностей всегда прибавляли: «А то к этим умникам из третьей лаборатории не подступишься». И вообще, самая блестящая импровизация и обыкновенная грамотность производили на них одинаковое впечатление, выражавшееся словами: «И откуда ты столько знаешь?» Да не «знает» он, а тут же, на ходу придумывает!

Тем не менее, он любил их всей душой за то, что они в нем нуждались.

Он прикидывал, кому из них что вскоре должно понадобиться, заранее что-то подчитывал, обдумывал – и слава его росла. Благодаря этому он смог отнестись к своим канцелярским мытарствам несколько хладнокровнее, и в результате у него обнаружилось довольно много свободного времени. Составить смету – столько-то процентов на командировки, а столько-то на фонд зарплаты – оказалось десятиминутным делом, постоянно требовавшиеся справки и сводки можно было просто не давать, пока не попросят вторично, и этим отсеивалось процентов восемьдесят их общего числа. А о тех, за которыми Филя все-таки прибежит во второй раз, можно сказать: «Заканчиваю», – а в следующий раз он прибежит уже дня через три. Если вообще прибежит.